Связь с авторами по [email protected]
Что происходит, когда в средневековую Англию, только-только
становящуюся на путь промышленного развития с их королями, королевами и
принцами, приезжает ниндзя? Правильно – кошмар. Особенно, если он юный, никто
не знает кто он, и он близок к членам королевского семейства...
Внизу шел джентльмен. Все они в этом Лондоне джентльмены, хоть тут улицы
узенькие и вонючие. Джентльмен был в гостях в нашем доме.
Я прицелилась и плюнула.
Я плюнула точно. Он такой юный, ходит, задрав нос!
Говорили, что должен был приехать принц, но меня слишком загрузили работой
и даже не подпускали к тому залу, оттеснив меня в сторону от такого события! И
заставив трудиться и драить все как чокнутую, отправив в самый дальний угол
поместья.
Мне давно хотелось плюнуть, но внизу все никого не было.
Но сейчас мне было хорошо.
Я была довольна.
Я попала точно.
Точно в ту точку, от которой расходятся волосы на макушке, где они
расходятся, потому плевок он почувствовал. Но он был истинный джентльмен – он
сделал вид, что этого не заметил.
Джентльмен был молодой, юный, богатый и мой ровесник.
Мне пятнадцать лет, но он тоже на меня посмотрел.
Я ела чернику и поняла, что он просит показать меня язык, иначе, почему у
него на голове так темно.
Он был в нашем доме еще вчера, я его заметила, когда занималась кухней для
этого важного приема, потому что выросшая в других странах и часто
переезжавшая с отцом, привыкла командовать мальчишками. Этот же прошел мимо
меня вчера, как мимо пустого места. Двадцать семь раз.
В Англии джентльмены не играют со слугами.
Вот и сейчас настоящий английский джентльмен сделал вид, что его не
касается поведение детей.
Я порадовалась благородству людей. Джентльмен спокоен во всех
обстоятельствах.
Я плюю далеко, ведь я сейчас мою стекло. Я плюю далеко и точно – я
выиграла на этом немало пари с мальчишками, покоряя их сердца и отбирая у них
нужные мне сокровища, пока они строили из себя оскорбленных и недоверчивых
гордых павлинов.
Я съела еще черники еще из вазочки. И плюнула еще раз на молодого франта,
перед которым трепетали все наши слуги.
Я опять попала точно.
Оказалось, что он не джентльмен.
Я мыла и терла проклятое стекло с такой силой, будто хотела его
изнасиловать. Юная английская девочка не должна знать таких слов как леди, и я
их и не знала. Это во-первых, а во-вторых я не леди.
После того, как проклятый мальчишка разбил камнем громадное стекло в
гостиной хозяйки прямо на глазах важной дамы и нашей экономки, меня, шипя,
пообещали уволить. Я еще оказалась и виновата, от того что господская
хрустальная ваза с черникой, стоявшая себе мирно на карнизе рядом со мной,
случайно упала с третьего этажа точно на голову стоявшему внизу мальчишке,
одевшись ему наподобие шапки на прилизанную головку черникой вниз. Точно
компресс. Черный сок черники лечит, - подумала я, облизывая черные пальцы.
Ну и что, что упала, ваза то не разбилась! Я не понимала, почему их
охватила истерика, главное – ведь дорогая ваза уцелела! Она ведь наделась
черникой вниз, от удара черника лопнула и взорвалась соком, так что случилась
мягкая посадка. Он даже остался целеньким. Черный сок омолаживает.
И чего они кричат так громко? Все случилось так хорошо, я же не виновата,
что мне было так смешно, когда эта корзиночка оделась ему на голову.
Экономка пообещала меня уволить. И за что? Мне осталось еще два окна,
причем оба маленькие. В отличие от того громадного витража, которое пришлось
бы мыть минимум до вечера. И как мог этот мерзавец разбить это громадное и
такое дорогое окно?
Большое ему спасибо!
Человек был не джентльмен. И я еще была и виновата. И кого они только
приглашают?
Экономка пообещала вырвать мне косы. И это было плохо. Среди слуг уже
давно ходили странные слухи, что должна прибыть какая-то страшная и
безжалостная женщина по странному прозвищу "Королева", человек страшной воли и
власти, перед которым трепещет граф. Ибо она распорядитель и эконом просто
чудовищного состояния графа; которая обычно первые дни после покупки поместья,
по слухам, присматривается к слугам изнутри, хоть и леди, а потом резко
наводит свои безжалостные порядки. И никто не знает, кто она такая. Говорили,
что она маскируется под кого угодно. И все ходят нервные. Говорили, что это
просто чудовище. И все с надеждой ждали, что она уволит экономку. А экономка
пыталась отделаться такой гнусной особой, как я. И скормить меня ей, как
чудовище, из-за которого все плохо здесь, и если меня убрать, то станет лучше.
И она нашла крайнего. Крайней была моя коса до полу. И экономка решила
разделаться со мной и косу выдрать. Полностью. Из живой. Что было особенно
мерзко с ее стороны. С моей точки зрения. Вазочки с черникой падают сами, где
захотят и как захотят, каждый падает, где захочет и как захочет. Я была ни в
чем не виновата, а меня так гнусно обвинили. А ведь моей вины тут не было.
Черника естественно лопается, когда падает с такой высоты.
И обливает человека.
А то, что негритенка никто не узнавал, то это произошло случайно. Я
клялась, что чисто нечаянно. Я просто глянула вниз и в шоке дернулась. Ну и
сказала двум громадным слугам-конюхам немцам, проходившим в комнате как раз
мимо меня, что в сад забрался наглый черномазый и украл одежду у одного из
гостей. Ведь я сама так испугалась! Я клянусь! Ну, ничего мне не оставалось
делать, как попросить громадных грумов выставить вороватого негра пинками за
ворота, так ведь я так радела за господское имущество.
Экономку трясло от ярости. Ну и что, что он кричал, так замолчал ведь
после третьего пинка, когда пролетел три метра. И никто больше не слышал.
Успокойтесь. Чего экономка дергается? Больше я ничего ему не сделала, бегает
он слишком быстро. А мне еще столько окон мыть.
Тоска застилала мне глаза. А экономка ярилась внизу и грозила меня убить.
И за что!?! Я чуть не взвыла. Заботишься, заботишься о господах, а тут черная
неблагодарность. И самое главное, я ничего не сказала, я же не виновата, что
немцы конюхи не понимают английского языка и выкинули и даму тоже. И придали
ей ускорение древним как мир способом. Они не любят нищих, у которых черная
грязь въелась в лицо так, что ее нельзя отмыть, как не трешь... И нечего
размазывать ее перед ними, раньше надо было!
О, немцы-конюхи сразу поняли, что она надела самое лучшее свое старое
платье для маскировки, чтоб негр вынес ей драгоценности, но их не обманула эта
примитивная маскировка! Ведь их зоркий глаз мгновенно уловил черные пятна на
одежде, которые эта старая замарашка не сумела даже отстирать... Они мгновенно
"позаботились" о воровке, предварительно отобрав то господское имущество и
драгоценности, которые она уже, по их мнению, украла. Ишь, бормотала что-то на
своем варварском непонятном негритянском языке...
Хорошо, что я была высоко – отсюда экономке было меня не достать. Аж
слушать страшно. Гнусная женщина эта экономка. Она обещала вырвать мой змеиный
язык и очень шипела при этом. А ведь я пострадавшая! По всем меркам! Я
предложила зашедшему в сад мальчишке соседа-молочника, с которым я уже
познакомилась, помочь мне вымыть окно. С тоской пожаловавшись, что у меня еще
столько работы, а у одного из гостей убежала обезьянка в одежде... И что я
такая несчастная из-за этого. И если он мне поможет быстро домыть окна, то я
побегу искать ее вместе с ним, ведь у нее интересная особенность – если в нее
попасть тухлым яйцом, но обязательно тухлым, она кричит "Вау!". И что она
такая умница! Хозяин научил даже говорить ее: "Я принц! Я принц!" И пообещал
тому, кто приведет ее сюда домой на ошейнике, сто шиллингов... А наш хозяин
еще добавит... Стооолько добавит!
Я думала, что он разделит мое горе и поможет мне мыть окно, а потом мы
вместе ее найдем и вместе поиграем. Но он грустно пожаловался, так тяжело
вздохнув, что отец загрузил его работой по горло, и он должен бежать... И тут
же исчез за стенкой.
Грусть накатила мне на глаза. Человек все сделает, найдет обезьянку, и все
будут благодарить только его, его одного, а обо мне, конечно, даже никто не
заподозрит. Все лавры достанутся ему одному, ему одному. Он будет иметь дело с
графом лично, один, а меня загонят в такую глушь и где меня и не найти... Я
сама уйду и буду плакать одна. Я буду лишь наблюдать его триумф издалека...
Что-то случилось. Суета поднялась страшная.
Внизу все подозрительно бегали во все стороны – слуги, женщины, знатные
господа. И на меня никто не обращал внимания. Была настоящая истерия, кого-то
искали. На меня даже не поворачивали головы. Я никогда не видела, чтоб знатные
люди так волновались. А еще говорят, что англичане славятся сдержанностью и
спокойствием!
Крик, истерика, ничего не понять, ничего не слышно. Все бегают в разные
стороны. Никто ничего не видел. Не могли найти даже экономку. Ведь она
побежала в открытые двери за обезьянкой. Я сама видела, ведь она слышала мой
разговор. Сто шиллингов на дороге не валяются!
Пробегавший мимо дворецкий, увидев меня на карнизе, в истерике мимоходом
спросил, не видела ли я принца. Я с сожалением гордо ответила, что не видела,
но обязательно посмотрю. Он выругался и побежал дальше.
Я с тоской подумала, что мне запретят глядеть на принца, а ведь я так
мечтала взглянуть на него хоть мельком. Я надену красивое платье, перестану
драться с соседскими мальчишками и плевать на спор и есть чернику, и стану
золушкой. Он отберет у меня левый мокасин, который я у него забуду, когда в
двенадцать часов придется дернуть домой, пока мама не вернулась и не отлупила
за то, что еще не сплю, а гуляю с мальчишками...
Я, закрыв глаза, уже сладко представляла, как он будет мерить всем этот
мокасин и как он окажется большим для наглой Мари... Потому что у меня нога,
как у крокодила...
А потом он подходит ко мне, смотрит на мои ножки, и, видя только один
оставшийся на мне мокасин, вынимает пару и говорит, внимательно осматривая мои
ноги:
- О! Где-то я уже их видел!
А я, вытягивая вторую ножку и показывая на индейский рисунок второго
мокасина, скажу ему:
- Вы что, не помните, где вы его нашли утром? Смотрите, рисунок тот же, и
шнуровка точно такая же, попробуй снять! Хватит мне ходить до сих пор в одном
мокасине все время, женись тут же, мне уже надоело ходить без пары!
Сказочные розовые мечтания были грубо прерваны чудовищной вспыхнувшей
суетой у ворот.
Я грустно подумала, что вся жизнь проходит мимо, даже помечтать эти
аристократы не дают.
Шум у ворот был страшный. Звали доктора, еще кого-то.
Но все перекрыл грубый мужской голос, нагло требовавший свои сто шиллингов
и уверявший, что его не обманут.
- Гоните награду, как обещали! – вопил он. – Иначе я вам не отдам
обезьянку! Я и так еле снял ее с дерева! Где она пряталась от толпы! Я столько
с ней настрадался, пока сюда дотащил на аркане... - он давил на жалость,
пытаясь добраться до совести хозяина. - Она царапалась, кусалась, цеплялась за
камни и деревья, и к тому же она ужасно воняет! – наконец заявил он. – И я сам
испачкал одежду, а пахнет плохо! Много, много, много хуже, чем на конюшне!
С этими животными вечно проблемы, - соглашаясь, подумала я как девочка
образованная. Я помнила, как пахнет на конюшне.
Ему выдали награду, - завистливо подумала я. Потому что я расслышала
удары. Я так и знала, что мальчишка молочника меня обманул.
– Я этого так не оставлю!!! – донесся даже сюда его визгливый голос сквозь
шум.
Там раздался вой и крики.
- Постойте-ка... - услышала я вдруг спокойный и рассудительный голос
графа, донесшийся даже сюда. – А кто вам сказал, что она удрала из этого дома?
- Девчонка горничная сказала... - недоуменно ответил тот, - окна мыла тут,
из вашего дома... Ну знаете, что вечно дерется и с моим сыном, и мальчишками,
верховодит ими, гоняет на конях без седла и спроса, как бешенная, и ходит в
мокасинах... Мне сын сказал... пересказал, она все жалела, что не могла пойти
на нее охотиться...
Тишина, которая наступила после этих слов, была какой-то зловещей, и я
неловко заерзала.
- Вот вам ваши сто гиней, как договаривались... И убирайтесь быстро... -
быстро сказал граф при всеобщем гробовом молчании. Я увидела раскрывшийся от
удивления рот у обезьянки при этих словах, хоть она тяжело дышала.
– И держите рот за зубами... - проскрипел граф словившему ему редкое
животное и оказавшему тем ему незабываемую услугу.
Я оценила предусмотрительность графа. Если б он хотел, чтобы об этом
узнали ближайшие окрестности, хватило бы пяти гиней. Если б хотел, чтоб вся
округа – пятидесяти. А вот ста человеку хватит обойти все кабачки Лондона.
Молоток граф!
- За такие деньги я могу ходить за ней днем и ночью! – быстро сказал тот.
– Она у вас такая непослушная! Я уже научил ее, пока довел, команде сидеть! –
с гордостью сказал он. – И она уже по простой команде мигом садится на задницу
с четверенек в любую грязь! Хотите, я останусь и научу ее другим командам?!
Будет выполнять все мигом, более того, я научу ее службе, будет охранять,
рычать выполнять команду "Фас!", она понятливая!
Он, кажется, с лаской посмотрел на обезьянку.
Даже сюда донесся ее вой.
- А вы действительно научили ее говорить! – с восторгом сказал молочник. –
Девочка не обманула, она еще кроме той фразы и матюки знает! Я, знаете,
увлекаюсь дрессировкой... Не могли бы вы научить говорить мою собачку? –
забыв, перед кем он, воскликнул тот графу. – Моя колли такая умная, клянусь,
она не глупей вашей обезьянки...
Судя по всему, его просто выкинули в ворота.
- Граф, ну хоть расскажите, как вы ее обучали говорить... - так жалобно
чуть не плача от досады воскликнул молочник. – Я же понимаю, что это тайна,
тайный метод, вы хотите заработать на ней большие деньги... Но, клянусь, я
никому его не выдам!
Но граф был стоек и никому не выдал метод дрессировки обезьянки. Его можно
было пытать, он молчал, как камень.
Я потом услышала визгливый голос экономки, что-то тараторящий ему, и
настроение мое совсем испортилось.
Меня правда интересовало, у кого же из гостей была обезьянка, потому что я
ее не помнила. И у гостей ее вчера не видела.
Кстати, оказалось, что пока шум да дело, под шумок тихо уже нашелся принц.
Слуги сказали. Мне стало так тоскливо. Потому что я уже успела намечтать, как
я нахожу и спасаю его от врагов. А он на мне тут же женится в благодарность. И
не надо даже терять мокасин.
Но он уже где-то нашелся сам. Наверное, заблудился в этом доме.
Я вздохнула.
Внизу собралась толпа.
Мне было дурно.
Не люблю высоту. Потому стараюсь не смотреть вниз, когда в прошлый вторник
лазила без страховки по глетчерам Альп.
- Слазь! – коротко сказал граф.
- Я еще окна не домыла! – испытав громадное чувство сознательности,
ответственности и скрупулезности в исполнении каждого дела, ответила я,
испытывая прилив чудовищного трудолюбия. Я даже удивилась, что раньше не
замечала, насколько я люблю тщательность и точность во всем, как люблю мыть
окна, и как не в силах выносить малейшей халатности и любой пылинки.
- А еще что ты хочешь? – холодно спросил граф.
- Я еще хотела бы увидеть лицо принца... - тихо и робко заикнулась я,
понимая, что хочу слишком много, и потому спотыкаясь на словах от смущения и
застенчивости. Я такая скромная, такая застенчивая от природы. Хорошо, что
граф не мог меня достать. Я так хотела увидеть принца, а меня отсылали на
кухню. Но мне было стыдно за такую невинную просьбу.
Граф пообещал меня прибить.
Я обеспокоено посмотрела вниз и успокоилась. Убийство меня не радовало.
Между нами было три этажа, а он плохо переносил высоту.
Скупая слеза потекла из моих глаз. Мне отказали в такой невинной детской
просьбе! Так обидели чуткого, скромного, застенчивого хорошего человека!
Будущую золушку, дай только я увижу принца...
Кончилось это плохо. Мне было поручено выдраить все окна в доме, причем
проверять будет лично граф...
Я согласилась, и, кивнув, сказала, что это правильно, и он должен сам
полазить даже на высоте четырех этажей и убедиться, а не доверять такую
серьезную работу слугам, после чего получила еще один особняк в нагрузку. И
полное запрещение вообще приближаться к кому-либо из аристократов.
День прошел насмарку. Они, судя по всему, бегали, веселились, отдыхали,
пока я переживала очередной приступ трудолюбия.
Часа через четыре мне стало казаться, что они скотины.
Больше всего меня интересовало, где принц, потому что ко мне никто не
подходил. И местные слуги шарахались от меня, как от зачумленной.
- Ведь в этом доме я всего четвертый день... - поняла я причину. – Они не
успели со мной познакомиться.
Только верный и приехавший со мной китаец развевал мою тоску, фальцетом
поя оперу Кармен. В переложении на родной язык.
Ему помогал индеец, который этого языка вообще не знал. Но военные кличи
белых он очень любил, считал, что они хорошо запугивают зрителей, только зачем
визжать в театре, а не на войне или возле костра не понимал. Хотя он считал,
что там мало тамтамов... И одеты странно, когда танцуют – ни перьев в волосах,
если ты лебедь, и все балерин лапают. Но набедренные повязки балерин одобряя.
Слуги китайца и индейца почему-то очень боялись. Хотя их не знали. Очень
боялись, до дрожи, боялись даже самые сильные слуги. И никто не понимал,
почему эти два чудовища при мне как телохранители. Веселая девочка крутится на
кухне, весело моет посуду, напевает, драит, убирает, знакомится со всеми...
Обычная вроде служанка, служащая господам с детства и приехавшая с ними,
бегает по их поручениям, а эти истуканы-нехристи на каком-то непонятном
положении при хозяевах, и появляются всегда почему-то где служаночка
ненароком, случайно опрокидывая не вовремя зазевавшегося молодца... Вот и
сейчас сидят внизу рядком, отпугивая своим дурным пением любопытных...
Очередной день в Англии прошел дурно. Здесь приняли меня плохо, ибо все
три дня до этого я была занята – гуляла, скакала, купалась, бродила по
окрестностям, валялась на солнышке. А эти люди были ужасны.
Особенно аристократы. Хуже всего, что они специально приходили, чтобы
мрачно поглядеть на меня.
Это было так мерзко. Когда они смотрели, как я тру стекло, и глупо
хихикали, я чувствовала себя никчемной. Мало того, что я чувствовала себя
человеком второго сорта, так еще и вдобавок к моей работе обычной служанки
привлекли внимание... Тоскливо и по-дурацки было ужасно по-настоящему. Вы даже
не представляете, что я чувствовала. Я не была в Англии за всю короткую свою
жизнь и полгода, и не знала, что мне будет так мерзко.
А в замке был роскошный обед.
Я с грустью глядела сквозь измученное моей страстью к работе стекло на
роскошные экипажи и разъезжающуюся после приема знать. В Англии я только
служанка. Стекло взвизгивало и жаловалось, но я была беспощадна. Я
действительно умею работать. И это, может быть, мое единственное достоинство.
Мама всегда говорила, что я всегда все делаю с абсолютным совершенством и
сосредоточением, доводя любую работу почти до абсурда качества, и даже стекло
сверкает, как моя лукавая лошадиная мордашка. Но мне, зато, поэтому никогда не
бывает скучно. Когда ты абсолютно погружаешься в работу, время куда-то уходит
вообще, остается работа и веселое насвистывание, и, самое главное – в сердце
не тягостно это делать. Такое сосредоточение в чем-то напоминает молитву.
Мари всегда говорит, что вид моей работы отчего-то вызывает в ней
возвышенные мысли, потому что я делаю абсолютно любую работу, действие,
задание, дело с таким сосредоточением и любовью, будто молюсь так. И что я
просветляюще и благообразно воздействую на слуг, что вообще странно, ведь я
такая вертихвостка. Она вообще говорит обо мне комплименты, когда нет
джентльменов, что вечно крутятся вокруг нее всегда. И постоянно, издеваясь,
подсовывает мне изображение святого Франциска.
Особая утонченность этого издевательства в том, что я знаю, чем я
занимаюсь, и она знает, чем я занимаюсь, и Мари тоже этим занимается. Наш отец
– дипломат. Это официально. А неофициально, в переводе с английского на языки
других стран, где он побывал и где его помнят, это звучит как "проклятый
шпион", "дяденька уважаемая английская сволочь", "грязный разведчик", "вонючий
агент", "подлый тайный убийца". Естественно, это самое лучшее, что можно
писать не стесняясь, что говорят о его занятии. А вообще враги и политические
противники часто говорят, что он занимается "бандитизмом", тем, чем занимаются
сукины дети, ублюдочными делами, преступной деятельностью висельников и т.д. А
его помощник в этом видном занятии – это я.
Наемный убийца, называется.
Мари это сестра. Я видела из окна, как она сейчас катается на лучшем моем
коне в роскошной амазонке с каким-то разодетым толстяком, пока я мою стекло в
грязной одежде служанки, плюя на нее. Сквозь стекло. И тут же невинно растирая
его, ведь я его мою. Мама всегда удивляется, как я добиваюсь такого
чудовищного качества, что всегда хочется потрогать, настоящее ли стекло, и
есть ли оно вообще. И оставить на нем свои грязные пальцы, - как говорю я. Я
выросла на Востоке, и безумное мастерство и трудолюбие, стремление во всем к
совершенству и любовь к труду кажется мне естественной. Чего не понимает
сестра, выросшая в Англии с матерью. Здесь труд – признак второго сорта.
Из окна мне отлично видно, как сестра, которой уже восемнадцать, одетая в
одежду ценой минимум тысячу фунтов и драгоценности такой стоимости, что на них
мог жить целый город целый год, беседует с джентльменами и герцогами. Я снова
с силой плюю на нее. Мне пятнадцать. Она видит это и тайком показывает мне
кулак. В ответ я невинно растираю плевок тряпкой по стеклу, а потом, когда она
успокоилась, плюю еще раз сквозь зубы с циничным видом, как типичный мальчишка
сорванец с трущоб. И с таким видом, чтоб она никак не могла ошибиться.
Сестра, у которой наблюдательность куда выше среднего англичанина, злится.
Окружающие ее герцог и куча золотой молодежи никак не могут понять, чем они
вызвали такую злость у юной леди. А та не может объяснить. Я просто служанка,
мимо которой они проходят, как мимо тумбочки. Впрочем, сегодня они не
проходили, а мерзко смотрели. Что унижало меня еще больше.
А экономка еще удивлялась, почему меня тут же не убили, не наказали и не
уволили.
Мне ее жалко.
Мне ее очень жалко.
Я прямо плачу.
Ей придется терпеть меня. А она меня уже терпеть не может.
Связи между другими нашими поместьями здесь нет, этот большой мы купили
недавно, и она понятия не имеет, кто здесь хозяйка. И кто распоряжается всем
имуществом. И кто купил этот дом. Я верю, что когда она это узнает, это ей
принесет удовольствие. Пока думать об этом приносит удовольствие мне.
Настроение сегодня у меня упало до нуля. Оно и так было мерзкое, а после
всего случившегося стало вообще плохим. Может, поэтому мальчонка попал под
тяжелую руку. Я была слугой, служанкой, пажом, официантом, официанткой на
тысячах балов и пиров в тысяче разных стран, и даже давно забыла их
количество... Вряд ли даже кто-нибудь в силах представить, на скольких приемах
я побывала и почему... Так что работать служанкой мне не впервые, и делать я
умею абсолютно все – я работала и швеей, и вышивальщицей, и художницей, и
художником, и помощником кузнеца, и садовником, и еще тысячью разных
профессий, которые нужны были, чтобы проникнуть в нужный дом... Ведь на слуг
никто особого внимания не обращает, а они часто в курсе всего... Слуги все
слышат и больше знают... Впрочем, обычно мне не нужно было это делать
надолго... Да и моим нанимателям обычно больше ничего уже не было нужно в тот
же день...
Оказалось, что я забыла за приключениями, что в Англии, ханжеской
снобистской Англии, я только служанка. И, вернувшись "домой" с войны, после
всех переживаний, я должна была занять свое место. Так солдаты, воевавшие с
офицерами бок обок, вдруг с удивлением узнавали в Англии, что они только слуги
и чернь перед графами, баронами и герцогами-офицерами.
И это дурно меня поразило. Неужели они думают, что их отношения и правила
поведения в стране, которую я даже не помнила, меня устраивают?
Экономка приблизилась ко мне, чтобы, наверное, поговорить со мной наедине.
Она была похожа на маленького дракона. И дышала пламенем очень долго. Во
всяком случае, дух рома чувствовался.
За ней шел мажордом, дворецкий, несколько слуг.
Я не поднимала глаз.
- Ты, маленькая дрянь! – сказала она мне. – Я не знаю, по какой причине
граф оставил тебя в живых, и какие у вас отношения, – с гнусным намеком
сказала она, и в ней чувствовалась безнаказанность долгой власти, - но я
выцарапаю тебе глаза и опозорю тебя так, что ты жить не захочешь!!!
Я медленно подняла глаза.
И взглянула ей в глаза.
И она наткнулась на мой холодный взгляд и увидела распрямлявшийся гордый
разворот непокорной никому и никогда головы.
Это было для нее как удар боксера. Она отлетела. Она что-то заподозрила. А
зря, надо было раньше, когда мой отец стоял внизу полчаса и что-то слезно меня
упрашивал, одетый графом. И это после того, что я тут натворила.
Я становилась сама собой, хоть лицо осталось тем же. Может, изменились
глаза?
Она в шоке дернулась, мгновенно замолкла и отшатнулась, будто ее оглушили
по голове. Я еще ничего не сказала. По лицу ее растекалось бледность, она
боялась поднять глаза, рот раскрылся, губы у нее дрожали. И она тщетно
пыталась что-то сказать жалостливое, глаза растеряно метались и слезились, -
она, очевидно, поняла, что сильно ошиблась. Она меня дико боялась.
Я заговорила, когда они странно дрожали и переживали свою фатальную
ошибку.
- Выкиньте ее из поместья, - медленно и равнодушно сказала я
телохранителям, сбрасывая, наконец, надоевшую до ужаса маску веселой служанки.
– И если еще раз она появится здесь, убейте ее.
Мне не надо было ни повторять дважды, ни даже больше думать о ней – я
знала, что приказание будет выполнено беспрекословно и абсолютно точно, и о
ней можно забыть. Я еще заметила краем глаза, как она выглядит сейчас. Хоть
это было сказано тихо, у той экономки, кажется, отнялись ноги. Она что-то
бормотала, но я лишь брезгливо махнула рукой, тут же забывая о ней.
Она меня не трогала – я уже давно решила ее сменить, как только увидела,
как она правит и каково здесь состояние дел. Я не была бы самой собой и
никогда бы не достигла с нуля такого состояния, если б не разбиралась в людях.
И если б не меняла бы везде и всюду все по своему, везде расставляя специально
подготовленных и подходящих к этому делу людей. Люди решают все, они наш
лучший капитал – внушал мне мой воспитатель-китаец.
- Королева... - отступая, прошептал дворецкий в священном ужасе. И кинулся
со всех ног прочь. Он заорал остальным в ужасе. – Это и есть их главный
управляющий!!!
Экономка только обречено пискнула.
Китаец и индеец мгновенно подхватили ее под руки. Мои личные
телохранители, они давно привыкли подчиняться без слов и стерегли меня так,
как тысячи псов охранять не могут. Я всегда удивлялась, как можно было не
замечать, что они неотрывно находятся возле меня в любой обстановке. И что они
цепко следят за тем, кто приближается ко мне, кто бы это ни был, и как бы это
ни было глупо. И что от них дует смертью на любого даже безобидного слугу и
служанку, даже подходящую ко мне десятки раз, как бы они не старались
сдерживаться и успокоиться. Они прошли без малого десятки тысяч страшных боев
как шпионы и бойцы, они были тренированы на Востоке как убийцы и телохранители
одновременно, и они видели слишком много убийств и смертей, чтоб совсем не
видеть в обычном похлопывании по спине вгоняемый нож или отравленную иголку.
Слишком уж много они убивали так сами, чтобы не вздрагивать от тех же действий
по отношению к родному ребенку.
Впрочем, если быть честным, был тренирован как убийца на Востоке лишь
китаец, который считался лучшим императорским бойцом в гвардии самого
императора. А индеец потом всему научился у него с удивительной ловкостью,
когда прибился ко мне. Боец индеец был не менее страшный, орудовал томагавком
и ножом он удивительно, крови на нем было даже больше, чем на китайце, ибо он
всегда убивал белых. И впечатление они оба производили просто ужасающее, даже
когда широко постоянно улыбались. Улыбки были добрые, индеец любил гладить по
головке детей, но люди почему-то просто жались от них в стенки, даже не зная,
кто они, хотя они оба были очень добрые.
От твоих ребят пахнет смертью – часто говорил мне отец, хоть на приемы их
не таскай.
Индеец тот вообще не был у меня телохранителем – он сам взял на себя эти
обязанности. Он был скорей моим индейским наставником и нянькой. Каждый знает,
что у них слишком много достоинства, чтобы быть слугой, и они никогда не
бывают слугами и рабами. Потому в Америку и стали завозить рабов. Он и не был
у меня слугой. Он считал меня членом своего племени. Будучи однажды в Америке,
я спасла его от расправы диких европейцев, почти полностью внезапно вырезавших
его племя. Почти – потому что его, великого вождя племени, еще не успели
добить. Я выходила его. Непонятно почему, узнав, что я сирота и подкидыш, он
вдруг вообразил меня членом его собственного племени. Может оттого, что у него
была когда-то связь с белой женщиной. И что такой умный ребенок не может быть
белым. И что я послана ему Великим Духом. Мне было тогда пять лет.
Позднее он понял, что это было, скорее всего, не так, ибо белых брошенных
детей было слишком много, но обычаи племени усыновлять детей сыграли свою роль
– я была и его ребенком. Он привязался ко мне. И я знала абсолютно все, что
знал и умел великий индейский вождь. Который, к тому же, из-за того случая был
предан мне душой и телом, и считал своей священной обязанностью охранять и
учить меня. И он учил меня метать томагавки, снимать скальпы, ориентироваться
в любом лесу, скакать на коне без седла, лечить раны, медитировать и
дисциплинировать дух, переносить любую боль, выживать в любой местности, брать
любой след, как собака...
Когда я выросла, он стал считать меня чем-то вроде инкарнации одного из
прародителей его племени и великим вождем, и охранял своего олененка как
зеницу ока, куря свою трубку. Почему, расскажу после. Я всегда говорила ему,
что он повредился умом в своей заботе. Но он только фыркал мне в лицо дымом и
говорил, что я маленькая и глупая.
Отец не был против, хоть у меня тогда были еще живые три китайца
телохранителя, хоть японец воспитатель уже погиб. Вот так все запутано. Об
этом я тоже расскажу после. Впрочем, с появлением у меня китайца-воспитателя и
трех его друзей из китайской императорской гвардии связана совсем другая
история... В которой никто всех миллионов китайцев не вырезывал, чтоб Цень
остался один, и которую я поэтому не люблю вспоминать. Ибо в ней я оказалась
не на высоте, как наблюдатель и собиратель фактов... И в результате которой я
получила на свою детскую возмущенную голову трех настырных учителей этикета,
заодно владеющих любым оружием в любом состоянии днем и ночью... И мучивших
меня иероглифами, правилами, канонами и стихами до последней капли детской
крови...
И я по воспитанию скорей китаянка, буддистка и индианка, только выгляжу
красиво, как служанка... Только один отец считает, что я – вылитая настоящая
коренная хулиганка!
Подхваченная телохранителями экономка чуть не получила разрыв сердца и
точно окочурилась бы, если б Мари не подскакала ко мне на коне и не спрыгнула
прямо возле меня.
- Оп-па! – весело тряхнув головой, она оказалась возле меня. – Что ты
делаешь, Лу?
- Хи-хи. Переворот, – смешливо ответила я.
- Я сразу хотела ее уволить... - согласно кивнула Мари. – Надо было самой
сделать, все же лучше увольнять, чем убивать, как ты. Как она мне надоела! Но
я ждала тебя, ты обычно все делаешь лучше. Мерзкая стерва!
Я подняла бровь.
- Это кому комплимент?
- Все комплименты тебе... - буркнула Мари. – И крикнула яростно китайцам:
- Отставить!
Но я помахала лениво ладонью китайцам, совсем невидно, что не отменяю
приказа, лишь на мгновение обернув голову к ним. Только для того, чтоб
убедиться, что они ее не убили, а вовсе не для того, чтоб проверить, не
послушались ли они Мари. – Не послушались! Мари обессилено опустилась на
ступни, принимая поражение. Я выплюнула косточку на землю.
Мари приобняла меня.
Экономка с ужасом поняла окончательно, что это реальность.
- Королева, - каким-то обиженным детским голоском пискнула экономка от
ворот, точно не могла себе поверить и осознать это до сих пор, увидев издалека
такие наши отношения. Она как-то странно вдруг обессилено обмякла, как
сломанный поникший ребенок. И вдруг выпрямилась и задергалась, обернувшись ко
мне:
- Ваше Величество, простите! – отчаянно вскрикнула она. – Не узнала вас,
клянусь, хоть столько раз видела на приемах, но ведь вы выглядели здесь не
старо!
Она опять вдруг поняла, что говорит не то, и обмякла окончательно. Я даже
не оглянулась. Хотя следовало дать бы ей.
- Все еще злишься?! – заглянула в мои глаза Мари. – Ты знаешь, меня бесит,
что он считает тебя экономкой и служанкой, но я не могу сделать ничего с этим
глупым упрямством. Но он здорово за это получил! – она вдруг неожиданно
расхохоталась. – Я до сих пор смеюсь, как ты поступила с Джекки, с которым все
бегали на цыпочках, проснусь и плачу! Жалко, что меня там не было вначале!
Она захихикала.
- Ты отплатила так, что он не знает, как будет оправдываться...
Мои губы неожиданно по-детски дрогнули и беззащитно искривились, как у
ребенка. Мне захотелось плакать. Пойти и разреветься, как девочка. Для одного
дня ударов и оскорблений было слишком. Мари напомнила мне то, что так болело.
Сегодня утром в очередной раз отец отказался удочерить меня официально. Потому
что он мне не отец.
Это больно ранило меня.
Потому что мама моя тоже не мама.
Вы уже поняли: я – бастард.
Только неизвестно чей.
Я - подарок к празднику.
На рождество.
Полностью же история моего появления выглядит запутаннейшим детективом и
даже легендой, на основании которой можно было написать роман. В рассказах
слуг уже не разберешь сейчас, что выдумки, что сочинено слугами, что отцом и
мной, а что - правда. И сколько было действительно у нас в начале
драгоценностей и денег, и правда ли, что я ребенком вытянула все хозяйство с
абсолютного нуля.
Если б написать строгим канцелярским слогом, то, как я сумела восстановить
историю своей жизни из уст самих очевидцев, дело было так.
Меня не нашли. Это я нашла и достала всех. Если история нормальных
подкидышей начинается с того, как они находят на крыльце своего поместья
непонятного младенца, то я нашла на крыльце своего собственного имения своего
собственно папочку. Видите ли, я была уверена, что я хозяйка этого имения, а
его я никогда не видела, и видеть его никогда не хотела.
Потому что после смерти своего отца, когда граф приехал в свое родовое
поместье на давно прошедшие похороны, он обнаружил там меня. Свою собственную
сестричку! Оказалось, что у старого дипломата появилась дочь, пока сынок
где-то шастал. Доигрался, что называется. И старый граф меня очень баловал.
Мало того, старый граф подкупил адвокатов. Которые, хитрыми путями
подтасовав документы, вытянули из архива семьи древнейший документ, по
которому король разрешил в качестве исключения передавать наш титул женщине.
Ну и передали его женщине. То есть мне.
А титул передается вместе с майоратом. Майорат – это жалкое беднейшее
поместье.
Старый граф умудрился вообще не упомянуть сына в документах. Чего-то они
там не поделили. Как я слышала, они не сошлись с сыном в вопросе о
нравственности царственных особ. Предварительно уничтожив документы сына в
своем архиве и у поверенного. Не оставив документов о бракосочетании с матерью
этого сына, свидетельств его рождения и даже вообще упоминаний о нем. Старый
дипломат был большой дока в подобных подтасовках и интригах. Не надо было его
сорить. А то был сын, а потом исчез. Не сын, а такой себе самозванец. Никто и
звать никак.
Правда дочь я была тоже фиговая. Папа есть, а мамы нету. Законной мамы, я
имею в виду, естественно. Прямо чудо.
Естественно, я была неприятным подарком нынешнему графу к годовщине смерти
старого графа. Тем более неприятным, что моя мама по всем признакам скончалась
за лет двадцать до моего рождения (как жена графа и мать нынешнего). Так что
присутствие дочери при отсутствии матери у старого строгого графа выглядело
довольно странным.
Но это было еще полбеды. Худшей бедой была я сама!
Дело было в том, что старый граф был дипломатом, выполнявшим самые
щекотливые и опасные поручения правительства. То есть постоянно в опасности,
боях и прочая. Но разлучаться со мной он по какой-то причине не хотел. Он
хотел быть в каждом часу моей юной жизни. Потому, естественно, моей нянькой
стала не толстая добрая женщина, а слуга графа. А поскольку граф очень долго
путешествовал и подолгу по долгу службы жил в разных странах, то слугой у него
оказался японец. Подаренный ему японским императором. Как позже оказалось, это
был обычный японский шпион-убийца. Синоду по-японски. Каждый называет их
по-разному, но одинаково непечатно. Приставленный к виднейшему дипломату,
знакомому с королевскими семьями, приставленный к известному графу, который
был в курсе политической жизни стран и обладал самыми широкими знакомствами.
Приставленный к виднейшему шпиону, знакомому с большинством тайных секретов и
первичной информацией разных государств. Естественно, приставленный для того,
чтоб японец информировал канцелярию японского императора о событиях в Европе.
Ибо кто мог быть лучше информированным о них, чем знатный английский шпион,
вечно крутящийся при дворах в вихре политики и сам выполняющий задания?
Мало кто понимает, насколько сложно было бы добывать данные в чужой стране
простому японскому узкоглазому шпиону. Особенно попавшему в Европу впервые в
жизни. Как европейцы относятся ко всем краснокожим, чернокожим, желтокожим вы
понимаете. Так что у японца, ставшего слугой у английского графа-шпиона,
появилось неплохое прикрытие для акклиматизации японского шпиона в Европе.
Человек-тень, ниндзя, могущий незаметно сделать что угодно, просто аккуратно и
с удовольствием читал все его бумаги, донесения и документы, пользуясь тем,
что никто и не подозревал, что он владеет всеми языками, элементарно вскрывает
любые замки и незаметно заходит по стене в комнату графа через форточку...
Так вот все перепутано и закручено было в моем печальном детстве. В самом
начале.
Шпион у шпиона украл шпионские штучки.
И вот у меня появился свой ниндзя. Ибо меня отдали ему как няньке. Я имею
ввиду он нянька, а я кукла. Ибо японец то и был тем слугой графа, который
занимался мной. С японским уклоном. Естественно, с английским шпионом не было
других слуг, кроме "не понимавшего" английского, французского, немецкого и
всех других языков японца, и потому не могущего выдать шпионских тайн. И,
естественно, граф не подозревал, какой он делает мне подарок на всю жизнь,
вручая меня убийце, чтоб он научил меня всему, чему знал. Так понял его
японец.
Чтобы понять все, что со мной произошло в дальнейшем, нужно понять всю
скучную сложную предысторию моей жизни с японцем, которая доступна только
сильному уму.
...В один прекрасный день японский наемный убийца и шпион, которых
воспитывают с младенчества специальными тренировками, получил в свое полное
распоряжение ребенка. Он даже не мечтал о таком. Он стал мамкой, нянчился со
мной. Подвязывал меня за ногу покачаться над пропастью, чтоб я не плакала.
Убийственный нянь.
Только мало кто знал, что под словом "воспитание" он и граф понимали
совсем разное. У них разные приоритеты. Японец вполне естественно решил
воспитать из меня убийцу и шпиона, передать, как говорится, свое мастерство.
Дай ей, как говорится, самое лучшее воспитание! Ну и воспитывать, конечно,
собирался киллера. Он намеревался передать ребенку самое лучшее, что умел...
Говорят, каждый синоду, японский тайный убийца, желает воспитать себе
смену. Для этого он должен воспитывать младенца. И с младенчества. И для этого
самих ниндзя специально обучают тоже. Как обучать и воспитывать детей. Здесь
нужно еще учесть, что этого японца отправили в Европу фактически бессрочно...
В общем, не знаю, что там было, и чем он там руководствовался, но в свои
приемники-шпионы, оторванный от родины и не имеющий рядом хоть одной родной
души, с которой он мог бы общаться, японец выбрал меня. Мастер-убийца выбрал
меня!
Говорят, японец просто сказал графу, что он умеет и знает, как обращаться
с маленькими детьми. И тот ему поверил. Он слишком долго жил на Востоке, чтобы
презрительно относится к Востоку, и знал, что в некоторых вещах Восток
превосходит Европу и Англию.
Сейчас я подозреваю, что если б граф-отец действительно знал, чему японец
меня учит, то он бы быстро закопал японца на одном из кладбищ. Если б сумел,
конечно. Но, как бы то ни было, я всюду ездила за отцом, будучи под охраной
человека, который искусство убивать возвел в культ.
Я была дочерью шпиона и воспитанницей шпиона у шпиона.
Не знаю, чему и как обучали младенца. И даже плохо помню, что было до
гибели деда-отца. Помню только, что ко мне там относились с громадным
уважением, японец называл меня по-японски не иначе, как королева... И еще
помню, как умер дед.
Он умер в своем поместье.
Японца все боялись там до дрожи. Типа моего китайца здесь. И, потому,
наверное, это и случилось со мной.
После гибели отца-деда никого из знатных взрослых в поместье не осталось.
И японец, может специально, а может случайно, поставил меня в роль хозяйки
бедного, разоренного поместья. Маленького младенца в роль хозяйки! Слуги и
крестьяне боялись ему перечить, и, может в шутку, а может всерьез, обращались
ко мне как хозяйке. Благодаря этому и благодаря японцу заговорила впервые я в
шесть месяцев. И сразу на нескольких языках, то есть японском, английском,
немного французском, ибо по очереди была с разными людьми, слушая разную речь,
тренируемая настырным наставником Мастером.
Не знаю, как так случилось с младенцем, что он стал управлять. Вундеркинд.
То ли ребенок понял, что это его ответственность, то ли так случайно
получилось, но так же, как дети, даже не замечая, учат чужую речь, как нужно
говорить, так я научилась управлять поместьем, считать, управлять, добывать
деньги... Кинутая в управление, как маленький ребенок в речь. Мне кажется, что
обостренный чудовищной нехваткой денег мой маленький ум просто попал в
обстановку, где хозяйство стало для него родной речью, впитывавшейся и
наблюдавшейся с детства. Все крестьяне и арендаторы ждали этого от ребенка,
ждали, что я их спасу от голода и разорения, ждали, что я все организую, даже
ждали, что я буду сама платить – и мое подсознание было направлено ими в эту
сферу и стало овладевать ей так же, как овладевают дети языком, как овладевают
совершенно бессознательно средой существования. Я вращалась в этой среде, жила
и дышала, как дети "живут" в родном языке.
Не надо забывать, что я не была одна – со мной тогда был японский убийца,
который первое время был мне примером и помогал все решать своим острым
безжалостным умом.
Дело не в том, что я вскоре считала мгновенно и бездумно, автоматически
оценивая потери и доходы, ведь, в конце концов, мгновенный счет элементарно
воспитывается. Японец, к примеру, показывал мне фишки домино с разными точками
и просил называть общее число точек, не считая, мгновенно, с одного взгляда.
Очень быстро ты говорила число точек, не складывая их, не считая точки, а
просто взглянув. Точно так же японец просил меня считать палочки одну за
другой бесконечное число раз. Пока я не стала считать про себя, к примеру,
бесконечные деревья при поездке в карете уже автоматически, не считая, а
занимаясь другими делами. Просто выработался навык. То же произошло и при
решении в уме сложения чисел – громадное бесконечное количество примеров
привело к тому, что это происходило уже автоматически, помимо воли, внутри.
Ведь никого не удивляет, что мы читаем автоматически, не думая о буквах.
Просто ошибка изучающих счет в том, что они не довели это дело до навыка,
когда оно как бы сворачивается, как бы оно уже внутри. Мы не замечаем это
действие, как не замечаем, как говорим. И такие навыки особенно легко
вырабатываются у детей – читать страницами, мгновенно считать, не просто
считать, а решать задачи мгновенно, будто ты читаешь книгу, уже при чтении
задачи зная ответ... В общем, обретая навык сознания, когда умение как бы
становится мгновенным, без рассудка, и ты сразу осознаешь... Сознание должно
работать само, в этом смысл навыка, ведь, видя Мари, ты не анализируешь тысячи
ее отличий от других, а кричишь:
- Мари дура!
Но особенно много тренировал меня японец в наблюдательности... Все видеть,
все слышать, все замечать, все анализировать...
Мало кто знает, что тренировка наблюдательности в буддистских и тибетских
школах используется как средство для развития абсолютной памяти. Это известное
средство – наблюдательность - на самом деле является тайным, ибо никто не
подозревает, что непрерывная ежедневная многочасовая тренировка
наблюдательности дает ребенку абсолютную память. Не в том тайна, что никто не
знает средства, а в том, что никто не знает, что это простое средство дает
непростые результаты. Все знают, что буддисты требуют почему-то абсолютно
жестко развития наблюдательности, но мало кто знает тайну, что это простенькое
средство является ключом к чудовищному могуществу мысли и абсолютной памяти.
Эти известные разнообразные упражнения, когда ребенок в монастыре должен
поглядеть на поднос, а потом сказать, отвернувшись, что на нем было, сколько,
с какими особенностями – на самом деле одна из наиболее хранимых буддистских
тайн.
Очень быстро я могла описать вещи, лежащие на блюде, когда с него на
мгновение срывали платок, а потом накрывали снова. Потом хватало и одного
взгляда на бегу, чтобы ухватить полностью расположение всех коридоров и ходов
в помещении.
Никто и никогда не верит, что тренировка наблюдательности дает чудовищное
развитие памяти.
Даже работая потом со взрослыми, я замечала, как они, начав упражнять
наблюдательность, неожиданно отмечали, что они испытывали такие сдвиги, такое
усиление памяти, что сама тренировка наблюдательности начинает доставлять им
удовольствие.
Взрослым сотрудникам я всегда говорю, что не обязательно требовать сначала
от себя с первого взгляда воспроизвести объект в уме. Достаточно начать с
построения – когда ты смотришь на объект или картину, потом закрываешь глаза и
строишь его за деталью деталь, последовательно. И так добавляем к образу по
одной или несколько деталей, и снова воспроизводим объект сначала по линии,
пока не сумеем воспроизводить его полностью снова и снова в воображении. Я,
улыбаясь, говорю тем, кто утверждает, что они никогда этого не запомнят, чтоб
они попробовали. Обычно, это "никогда" при осмысленном воспроизведении снова и
снова с последовательным добавлением деталей, равно двадцати минутам.
Потом я говорю, что если ты не можешь воспроизвести картину с одного
взгляда, то ты должен довести навык постепенного построения в уме до умения,
чтоб ум стал делать это бессознательно. Чтоб процесс построения перестал
замечаться, как не замечаете пользование выученной речью. Для этого надо
сделать это воспроизведение картинок всего десять тысяч раз. Не пугаясь, что
не получается. После десяти тысяч ты будешь ухватывать одним взглядом сотни
деталей.
Потом я им говорю, когда они уже с одного взгляда ухватывают сотни отличий
с блюда, а в лежащей книге – целую страницу: ну вот, то были цветочки, теперь
то и начнется самое сложное.
Далее – больше – вы будете улавливать десятки признаков с одного взгляда,
йоги доходят до тысяч, потом до абсолютной памяти. Наблюдательность – умение
воспроизвести объект, - просто вскрывает уже существующую абсолютную память
человека, и этот секрет хранится абсолютно и страшно в тайных школах. Все
слышали о людях, которые и без тренировок помнят все; все знают, что в
некоторые моменты они сами могут иногда вдруг вспомнить абсолютно ими забытое,
значит, оно хранится где-то; все слышали о людях, которые в момент смертельной
опасности переживали заново всю свою жизнь в одно мгновение до каждого
ничтожного ее момента. Многие слышали о индейцах, которые все видят, все
слышат, все запоминают; люди искусства слышали о композиторах, Моцарте,
Россини, Верди, что с одного прослушивания запоминали десятки тысяч нот
симфонии или оперы, и могли потом воспроизвести все десятки партий только что
услышанной оперы, просто записав ее по памяти; все читали о Йогах, которые
помнят все, всегда и везде, - но предположить, что их собственный организм уже
фиксирует все, виденное нами, они не хотят. Они не хотят признать, что каждый
человек уже обладает абсолютной памятью на внутреннем уровне и помнит
абсолютно все, значит, дело не в том, чтоб создать "чудовищную память", а в
том, чтобы просто вскрыть то, что есть у каждого, получить доступ к
"хранилищу". То есть наша задача обратная европейской – не развить "память",
не запомнить все, а научиться ей пользоваться. Просто подход у европейцев
другой. Через задницу. А надо просто открыть дверь к тому, что уже есть.
По сравнению с "развитием абсолютной памяти", это уже проще, потому что
ничего не надо такое "накачивать" и тренировать. Надо просто найти дверь.
А это – уже простое задание. К двери надо подобрать ключ.
И этот ключ – наблюдательность. И это есть секрет.
Дальше – еще больше – умение самостоятельно воспроизвести объект в уме,
наблюдательность, означает возможность мыслить о нем. Это – первичная мысль и
возможность мыслить. Ибо до тех пор, пока ты не сможешь воспроизводить объект
в уме ты не сможешь самостоятельно мыслить о нем, охватить его мыслью.
Но это только начало – всегда говорю я. Наблюдательность, это не просто
умение заметить сломанную ветку тут, странную ничего не говорящую форму следа
там, крик вспугнутой сойки через минуту – и ни с того сказать, что это за
зверь. Признаки – ничто, главное – приложение опыта. Признаки надо приложить к
опыту и знанию, к образу зверя, его повадкам, без знания сломанная ветка
ничего не говорит. Наблюдательность – это не только объединение разновременных
и разноместных признаков в одно целое, но и приложение нашего опыта. Ведь
разные признаки были на самом деле разделены временем и другими вещами и сами
по себе ни о чем не говорили. И мелькнувшая черная тень, колышущиеся стебли
ничего не скажут сами по себе без опыта. И кульминацией наблюдательности будет
объединение всех признаков за все время существования и приложение
всего нашего опыта в каждой мгновенной точке времени. Кульминация -
охватывающая ВСЕ, охватывающая ВСЕМ, охватывающая ВСЕГДА. Это одномоментное
мгновенное приложение всего знания и опыта ко всему, всем мельчайшим признакам
и причинам, наблюденными в разных местах и в разное время, охваченное все
одной мыслью.
Только тогда можно понять, жестокие слова дзен-буддистского наставника,
что "наблюдательность это медитация в действии".
В отличие от пассивной "памяти", что механически повторяет чужие слова и
книги, и не способствует мышлению; памяти, которую развивают западные наивные
шпионы, мы, восточные убийцы и ниндзя, развиваем наблюдательность. Которая,
фактически являясь тем же, что и их память, на самом деле является живой
активной собственной и вечно постигающей мыслью, то есть противоположностью
тому, что западники называют памятью. Память – пассивна, наблюдательность –
активна, ибо она есть мысль. Человек не воспроизводит тупо для кого-то по
чьему-то требованию, как студент, он замечает уже сейчас для себя. Вместо
тупой пассивности мы имеем живую непрестанную активность мысли, вечную и
постоянную МЫСЛЬ, охватывающие бесконечные объемы при опыте, охватывающую в
конце концов ВСЕ.
Если западники развивают память, то восточники – наблюдательность, которая
включает все – мысль, память, активность, ум в синтезе... Что развивает
абсолютную память, могучую мысль, постоянное мышление. Странно, что
наблюдательность, функция противоположная покорному воспроизведению, памяти,
репродукции, развивает то же самое, "память", к которой они так стремятся.
Жестокая тренировка наблюдательности вскрывает даже у обычного человека
доступ к его уже существующей абсолютной памяти, потому абсолютная "память"
доступна абсолютно всем. Но дети – лучший материал для воспитания.
Так думал японец. И занимался младенцем. И поставил меня в положение
хозяйки. Одновременно занимаясь мной по своим методам.
В результате этого я, чтобы вести дела, должна была ухватывать мельчайшие
признаки громадного дела, и только потому я могла так жестоко преуспевать и
держать в своих маленьких ручках дело.
|
Глава 4.Очень скучная глава.
|
Меня подвергли жесткой тренировке.
Как бы то ни было, но младенец вошел в управление громадным поместьем, ибо
его поставили в это положение, как данность, и ему надо было просто
адаптироваться... И, как бы то ни было, может это была случайность, а может и
нет, но за полгода одиночества я справилась, такой вундеркинд. И очень быстро
превратила поместье если и не в очень богатое, то уже не в нищее. В поместье
без долгов. Управляя им с рук японца или сама ковыляя с ним по поместью...
Острый детский ум находил лазейки и возможности, поняв общее направление, там,
где местные и не подозревали. Моя непредубежденность сослужила мне хорошую
службу.
По крайней мере, так гласит семейная легенда.
Сейчас я подозреваю, что японец специально поставил меня в такое
положение, когда на меня легла вся тяжесть чужих жизней, чужой воли, других
людей. Поставил, чтобы мой бессознательный ум, хокасин, как называют его на
Востоке, начал работать в этом направлении...
Знаю только, что обнаружив теплицы для цветов из стекла, я построила в
долг теплицы и засадила их помидорами и огурцами. И буквально за одну зиму я
тепличными огурцами, помидорами и клубникой, доставляя их в города в зимнее
время, почти полностью скинула громадные долги, доставшиеся нам в наследство
от отца.
Знаю только, что шокированный этим поверенный моего отца лично приехал ко
мне и долго тряс мою ручку. Наверно от шока, кто это – графиня Лу
Кентеберийская, которой был завещан титул и которая ТАК правит поместьем.
Но, походив денек вместе со мной, поддерживая меня вместе с японцем за
ручку, когда я забывалась, и, занятая делами, спотыкалась, он изменил свое
мнение о том, что дед был чокнутым и отдал поместье неизвестному младенцу. Ибо
он увидел, как я только своими подручными средствами без денежных средств
наладила жизнь в поместье. Организовав все так, что все было сделано
подручными средствами самими же арендаторами друг другу. Тот умел
столярничать, тот умел ковать, тот имел дерево, та умела шить, тот умел еще
что-то, другой гончарничать, а многих отправили на учебу к мастерам в город,
пригрозив расправой, если они не научатся. И в результате даже при полном
отсутствии средств, как-то незаметно поместье стало очень богатым средствами
своих людей, коттеджи были укрыты стружкой, стали новыми, у людей появилась
посуда, инструменты, куры, гуси, свиньи, коровы и блеск в глазах. И все это
при отсутствии денег у них и у меня, которых вроде как не было так и не
ожидалось, и для ожидания которых им бы тщетно пришлось ждать урожая, чтобы
другие сделали им хоть что-то по дому.
И в результате этого ожидания, если денег нет – все нищие, все не
работают.
Я же обернула все наоборот. Не забывайте, что то было послевоенное время
всеобщей нищеты и кризиса. Денег не было ни у кого.
По дошедшей до меня легенде я ввела кредитные деньги. Нет, я не давала
никому кредит, и не вводила пустые бумажки. На самом деле человек, выполнивший
хорошо для другого труд (например, столяр чинил для меня без денег крыши
соратникам, используя имевшийся у меня материал – лес и стружку), получал у
меня некий кредит на труд других и результаты труда. И имел право на труд
другого или на материалы, находящиеся в его распоряжении. И чем больше он
сделал нечто для других, тем больше он имел прав на труд других и мог
обмениваться этим кредитом, помогая другим, например, все время делая всем
посуду из глины. Его кредит рос. И он получал право на труд столяра, который
делал ему уже богатый дом, учитывая количество его собственного труда другим.
Это сложно понять, но хронически безденежные арендаторы получили возможность
обмена тем трудом, который каждый мог, но который не делался, ибо ни у кого не
было на это денег. Таким образом, хотя деньги существовали только в моем уме,
и они таким же образом были богачами, (в уме), но у людей появились хорошие
крыши, ибо мастерские и люди работали непрерывно, хорошая мебель, хорошая
посуда, потом хорошие дома, хорошие куры, хорошая скотина, хорошая одежда,
хорошие ткани, телеги, повозки, даже кони... Ведь, поскольку я держала все в
своем уме с их накоплениями, и поскольку я знала все, что у кого есть, что и
сколько есть в моем поместье, какие материалы и т.д., то я смогла в счет этих
трудовых накоплений осуществлять среди мастерских и мастеров минимальный обмен
в моей собственной "валюте"...
Образно говоря, у Джона есть дерево, но ему нужен топор, у Джека есть
глина, но ему нужно дерево, а Кервуду нужно дерево, но нет топора, но есть
умение садовника... А в результате они все сидят без денег, и ничего не
делают, ибо их никто не нанимает, ибо у людей нет денег, и нет даже выхода из
патовой ситуации, ибо урожай их не даст, ибо денег у других все равно нет и не
будет, и нечем покрыть крышу, хотя на соседнем дворе гниет древесина... Потому
что взаимно купить они не могут, ибо ни у кого нет денег. И пропадает время
мастеров... Хотя они могли бы все время работать и накапливать "заслуги", как
я это называла, и общее богатство общины. Это говоря упрощенно.
Но, поскольку японец учил меня все замечать, все помнить, все держать в
уме, и еще поскольку у меня было поместье, то есть первичные материалы, сырье,
и мое сырье к тому же, то очень скоро я сумела организовать взаимный обмен
труда и материалов среди тысяч людей через их счет труда в моем "банке"
(голове). И организовать их жизнь так, что вокруг все кипело, бурлило жизнью и
трудом, строилось, расширялось, росло... И "счета" их в моем банке, то есть
голове, все росли... То есть, они работали непрерывно для других, производя
то, что нужно другим, набирая свой кредит (а не кредит у других).
Возникло свыше ста мастерских и маленьких производств, продукцию которых
"покупали" через меня через мои счета, и все хотели работать и работать, чтобы
их "счет" рос. Ибо он давал право на "покупку" таких вещей, которые им были
недоступны. Хотя их работу по отношению друг другу принимала я. Но это не
помешало в их рвении. Мы приглашали новых и редких мастеров, бедствовавших в
городе, на наших условиях, а японец, помешанный на совершенствовании, ввел
буквально культ Мастерства и постоянного совершенствования.
Нет, мало того, что мы обеспечивали со своим "банком" все свои мыслимые и
немыслимые потребности за счет своих мастерских, и их количество все росло.
Правда, накопление настоящих денег происходило очень медленно, ибо разоренные
войной крестьяне и даже помещики не могли покупать нашего товара за деньги.
Конечно, важную роль тут сыграли, полагаю, и мои мозги, чутко ловившие каждую
возможность и использующие, с поощрения наставника, каждую возможность
совершенствования. Именно с моей помощью и поддержкой организовывались и
поддерживались морально мастерские, люди проходили обучение, привыкали
работать постоянно.
Я контролировала все, ибо они могли "покупать" лишь через меня. Конечно,
все было не так просто. Весь этот механизм задвигался в немалой мере благодаря
острой наблюдательности и ума чудо-ребенка (японца-ниндзя и шпиона, который
видел и наблюдал множество стран, как я думаю теперь), его торговой хватки,
банкирской изворотливости, создания особой атмосферы. И даже утверждения своих
собственных обычаев и культуры внутри поместья, ибо культивировалось
определенное мышление, состояние ума, и даже японский культ мастерства,
совершенствования и красоты. Кроме того, владелец поместья для крестьян царь и
бог, а у этого юного "бога" еще был хороший бич, ибо японец мог убить не
моргнув глазом, потому кое-где и кое-что было сделано и элементарным страхом.
Но шло время, месяцы, у людей на "счетах" появлялись "деньги", они могли
покупать товары через мой "банк", который не выдавал деньги на руки и
действовал только через своих; размах мастерских все рос, в отличие от
городов, где живых денег не было. Хотя приходили и живые деньги – кто-то со
стороны все же наскребал и покупал товары у меня за деньги, я создала свои
общие лавки в городе для всех мастерских... И на эти живые деньги, хоть их
было очень мало для отдельного человека, отдельной мастерской, но уже было
что-то при обобществлении, если их соединить во мне, я покупала сырье,
древесину, уголь, железо – то есть то, чего не было у меня. А еще лучше –
источники сырья для мастерских.
Получилось так, что я купила разорившуюся из-за отсутствия живых денег
угольную шахту с долгами перед рабочими, и расплатилась с ними товарами. Потом
купила добычу руды, чтоб не зависеть от поставщика и покупать руду за деньги,
а добывать самой, а потом еще и еще другие источники сырья, мастерские,
заводы, некоторые рудники... И везде начиналась лихорадочная деятельность, ибо
люди видели, что их труд несет им богатство...
Последовал взрыв производительности без перепроизводства.
Как бы то ни было, я и ахнуть не успела, как мои собственные арендаторы за
какие-то девять месяцев лихорадочного взаимного труда за моей спиной на моей
же земле возвели вместо маленьких старых коттеджей для своих семей роскошные
поместья даже побольше моего... Ибо так им было где трудиться и зарабатывать
"заслуги"... Как они говорили... Особенно в случае успешных мастерских...
Правда, доставшееся мне от деда поместье было просто большим каменным грубым
домом, повторить который не составляло большого труда, учитывая, что у меня
была забытая каменоломня. Которая заработала первой.
Удивительно, что арендаторы и мастера совершенно привыкли ко мне и
совершенно не замечали, что говорят с младенцем; в доме постоянно клубились
поверенные и адвокаты, прибывшие на взмыленных конях по делам издалека и
ждавшие консультации или сообщавшие мне свои достижения. И, хотя я по
требованию японца все равно абсолютно все держала в голове, но мне пришлось
найти и воспитать себе помощников, создав наш "кредитный банк" людей, и они
уже записывали и принимали труд в специальные книги. Самое интересное для
меня, что, поскольку громадное дело росло фактически незаметно, я даже не
заметила, как стала держать в голове просто чудовищное и громадное дело с
сотнями тысяч сведений и деталей.
Позже, я поняла, что именно этого и добивался японец, не прекращавший меня
тренировать ни на мгновение.
Младенец, я уверена в этом сейчас по себе, просто принимает ту обстановку,
в которую он поставлен, и осваивает ее. Какой бы она страшной не была. Дети
музыкантов осваивают мир музыки; дети торговцев, как Гаусс, осваивают
мгновенный счет; ребенок, воспитанный зебрами, бегал со скоростью сорок миль;
некоторые дети-математики не только решают мгновенно, но и, как описывали они
в своих воспоминаниях, решали целые задачи мгновенно; общеизвестен пример, как
один ребенок самостоятельно освоил всю математику мира, создав ее заново. Дети
осваивают любые громадные объемы знаний, если это окружающий их мир, ведь даже
язык, который они учат в младенчестве не замечая, взрослый силой уже освоить
не может. Я часто читала воспоминания математиков, что они научились
мгновенному счету в детстве, просто наблюдая бессловесным младенцем, как отец
торговец складывает на бумаге цифры. Я слышала, как дети осваивали интуитивно
музыку как свой мир и становились гениями, живущими в ней. Торговля, война и
дело – это был просто мой окружающий мир. Я не осваивала ненужное дело уже из
"обычного" мира, я просто родилась в мире торговли и военного искусства, если
так можно было сказать. И инстинкт просто принял среду войны и хозяйствования
как естественную среду обитания и заставил овладеть ею, как заставляет
овладевать родной речью.
Я, по требованию японца, ничего не записывала и держала все в уме.
Растущее дело. А в результате расширения дела, все получилось как в греческой
легенде. Когда воин взял на плечи маленького теленка, и каждый день бегал с
ним на плечах вокруг всего города. Теленок незаметно рос и воин бегал через
два года с быком на плечах...
Как ни странно, мы расширялись. Ибо, живых денег как ни было мало (все
расчеты в результате того, что я была владелицей всего шли через меня), но их
постепенно накапливалось, чтоб покупать разоренные голодом, неурожаем и войной
соседние поместья, свои леса, поля, закладывать сады, очищать, зарыбнять или
выкапывать пруды, даже держать лучших художников, ювелиров и скульпторов.
И, что самое смешное - богатства моих людей все росли, дома их
превращались в поместья, пусть не такие роскошные, как у короля, но порядочные
по сравнению с лачугами, в которых они жили до этого, в них даже появлялись
картины, скульптуры, даже украшения... Ибо нахальный младенец вместо того,
чтоб закупать дорогие прииски, нанял за товары и дома для их семей геологов, и
они мне открыли тайно около 27 месторождений, чьи земли мы осторожно
выкупили... А там были и полудрагоценные камни.
Японец только кивал головой и жалел, что я только королева, а не император
этой жалкой страны.
- Если б я мог! – говорил в сердцах он. – Я бы воспитал им императора для
страны, который бы был им истинным благословением. Я сделал бы из этой страны
благословенную Ниппон.
Поскольку скоро у меня в разных городах были юристы и собственность, я
получила возможность по своему требованию получать от них постоянные сводки.
Что нужно в данном конкретном регионе и даже городе и селе, чего нехватка, где
в чем неурожай, то есть информацию, и быстро реагировать, поставляя туда свои
товары в ответ на дефицит. Конечно, это был не настоящий постоянный заработок,
а так, рвачество, но скоро и живые деньги потекли довольно сильным ручейком,
ибо я получила возможность реализовывать свои собственные товары там, где была
нужда, а не только за "свои" деньги. Хотя любые деньги на самом деле – труд,
просто я почувствовала это первой и сделала эквивалент сама и в своем
собственном уме, и потому никто не мог обвинить меня в фальшивомонетничестве.
|