Двое стояли на опушке, мужчина и женщина. Он походил на бродягу, она - на принцессу. В действительности оба были врачами средних лет и страстно желали очутиться дома, в тёплой постели, под одним одеялом. Рассветало. Дождь фанатично лупил женщину по неоново-алому зонтику. Освещённые фарами бормочущего автомобиля, поблёскивали пряжки на её красном плаще и высоких сапогах. Спутник прятался в тень и был заметен, лишь когда двигался. Та, что под плащом, звалась Вера. Её муж - Вадим.
- А давай я тебя немножко провожу, - попросила Вера плаксивым, "бабьим" голосом. - До вышки у ручья, где мы вчера фоткались. В домик залезу и буду ждать. А ты пойдёшь искать... её... И заберёшь меня на обратном пути.
Из-под капюшона послышался выразительный вздох. Тема "до вышки" уже раз двадцать доводилась до абсурда на вербальном уровне и однажды чуть не перешла на силовой.
- В каблуках этих?
Каблуки и вправду были таковы, что в размытой тропе увязнешь, как в болоте.
- А что с ними не так? - не сдавалась жена. Некоторое время выжидательно смотрела туда, где в темноте предполагала лицо мужа. Потом отшатнулась, взмахнув рукавом, словно Василиса Премудрая. Только не полетели лебеди, лишь плеснуло ледяной водой.
- Ты хоть соображаешь, - крикнула задушено, злым шёпотом, - что это за бред?! Мистические звери, одержимые кабанихи, цирк с конями! Давай, иди, ищи свою свинью и режь. Окорок не забудь притащить, котлет накручу!
И Вера, толкнув бедром охотничий нож в кармане мужа, отступила, споткнулась, заскользила по склону к оставленной машине. Внизу рывком отворила дверь, поискала сигареты, но не нашла. Свалилась на сидение и, наконец, разрыдалась.
- Поезжай обратно к турбазе, съешь что-нибудь и жди меня там, - крикнул ей вслед Вадим.
И сразу позабыл о жене. Слишком много стояло сегодня на карте. Нет, ружья не взял - стрелять так и не научился. Зато ножу он, хирург, доверял полностью. Зверя он не зарежет, что ли?
Двенадцать лет назад Вадим стоял на этом же месте, но ближе к вечеру, зимой. И не один, а с незнакомым спутником и двумя, назовём их так, "монахами". Тогда ему было противно и стыдно за то, чем они собирались заниматься вместе. Хотелось забыть о внесённом задатке, повернуться и уйти. Останавливало одно: жить хотелось. Возвращение означало самоубийство. Дома уже лежали необходимые медикаменты. "Лучше быть идиотом, чем покойником", - подумал тогда Вадим, делая первые шаги по вырубке.
Сегодня прежней беспомощности не ощущалось совсем. Только злое ожидание последнего расчёта.
"Статистика, - думал он рассеянно, - цифровой зверь, охотник на идеалистов. Вот факт: из десяти пьющих людей едва ли двое догоняются до делирия, остальным хоть бы хны. А каков процент одержимых на тысячу психопатов?"
Встреча с персональным демоном случилась у Вадика ещё в беспамятном детстве, раньше, чем он узнал, что сказка - ложь, да в ней намёк. Умерла бабка, что присматривала за ним, пятилетним. Работающие родители стали оставлять малыша с тётей Полей, одинокой учительницей музыки. Тётка страдала мигренями, но шумного племянника во двор выпускать отказывалась. Мол, наследнику потомственных хирургов Пшеничниковых не пристало разбойничать с хамами!
В 1993-м Пшеничниковы внезапно оказались Вейцманами и отправились в Святую Землю, в кибуц, доить коров. Полина Марковна к тому времени уже наблюдала снизу, как растёт трава. Но в далёкие времена, когда тощего нежно-фиолетового племянника впихивали в квартиру тётки, та была крепкой, подобно бронзовым профилям вождей. Сперва она инспектировала затылок подопечного на предмет вшей. Затем шагала к пианино. По квартире рассыпался Вивальди, бушевал Рахманинов. Балет "Спящая Красавица" подавался племяннику на обед, порой и на ужин. Иногда в серебряные звуки вальсов вмешивалось дребезжащее сопрано Поли. Она пела романс "Отойди, не гляди", сморкаясь и звеня стаканчиком с успокоительным. От Вадика требовалось сидеть тихо.
За рыб, переселённых из аквариума в ванну, за разрисованного фломастерами Достоевского племяннику не попадало. Тётка изумлённо цокала языком над фикусом, тянущим к ней стебли из туалетного бачка, качала головой и удалялась к пианино, к своей надёжной гавани. Зато когда падал стул или громко рубились шахматы, превращённые в солдат, Поля горько рыдала и клялась "хулигана на порог не пускать".
А если племянник не мешал, ему наливали на донышке вишнёвой наливочки, яблочной и особенно вкусной, черничной, от которой зубы и язык становились синими.
Тётка часто уходила в магазин или к врачу. Тогда для пианино наступали непростые времена. Нажав на скрытую пружину у клавиш "под подбородком", получалось отодвинуть доску и вскрыть брюхо инструмента. Увидеть натянутые кишки струн, внутри которых текли звуки. Казалось, они струились непрерывно, удары молоточков только делали их доступными для слуха. У корней педалей стояли баночки с водой "для акустики". В них плавали дохлые тараканы. Там же прятались пузыри с наливочками, полные и початые. Видимо, сама музыка наполняла бутылки. Или небольшое существо вроде прозрачного поросёнка, что ютилось за декой. Вадик отмечал пальцем уровень жидкости, отпивал глоток и доливал до первоначального водой из-под крана.
- От твоего сына вином пахнет, - сообщила матери радостно соседка снизу.
- За своими смотрите, - чётко контрапунктировала усталая с дежурства мама. Потом принюхалась к бледному сыну. "Слабый, из соплей не вылезает, в сад отдать невозможно!" Ничего особенного не почувствовала, кроме обычного гайморитного запаха тухлятины. И лёгкого фруктового аромата.
Когда он в школу пошёл, у тётки обнаружилась неплохая библиотека и безграничное терпение, чтобы читать вслух. Они с племянником рассматривали картинки в "Коньке-горбунке" и пили по очереди, по глоточку после каждой главы. Вадик уже сносно играл "Танец маленьких лебедей", за что ему снова полагалось "язычок обмакнуть".
В школе успехи племянник демонстрировал умеренные, не блестящие. На уроках дремал с открытыми глазами. Так оно шло ни шатко ни валко года, может быть, два. Воспоминаний от них осталось немного: этюды Шопена, повести Рыбакова и ягодные эликсиры Полины Марковны.
Однажды утром ни с того ни с сего Вадика стало рвать, выворачивать наизнанку. Он трясся, потел - и в школу пойти не смог. Мать спустилась к сестре: по утрам та никогда не забирала племянника, но ведь его и с собой в гнойную хирургию не возьмёшь! Поля не открывала, мигрень изводила её не на шутку. Мать минут двадцать терзала звонок, потом с яростью стала молотить в стёганую обивку пяткой. Кто-то сверху пообещал вызвать милицию. Тётка простонала обречённо, приоткрыв на цепочку, мол, зайдёт присмотреть за пацаном попозже. Как её отпустит.
Оставшись в одиночестве, сын выпил полбутылки коньяка, подаренного папе пациенткой. Острый вкус горьких ягод показался самым правильным лекарством. К счастью, мать через полчаса вернулась домой: что-то забыла, или просто время расплаты ещё не настало. Обошлись даже без реанимации.
Допрос Пшеничникова-младшего раскрыл родителям глаза на тёткино музыкально-эликсирное воспитание. Полю навсегда отлучили от племянника.
Родители некоторое время предпринимали титанические усилия компенсировать своё восьмилетнее отсутствие в жизни сына: брали отгулы, ходили в зоопарк, разговаривали о вреде алкоголя, о том, что скажут люди.
Психиатр, широченная дама, неприязненно расспрашивала, почему у мальчика нет друзей. "Ну был же этот... Костик? Из соседнего подъезда. Аж в шестом классе? Сменку в трубу забросил?.. В чём же ты ходишь? В моих тапочках?!"
- Родители! - подытожила тётя-психиатр, и её подбородок, точно поплавок, закачался в складках шеи. - Заняться детьми времени нет. В постель мочится?
- Ещё чего! - сказал папа.
- Редко, - одновременно с ним произнесла мама. Потом, сгорая от стыда, добавила шёпотом:
-- Он кушает странно.
Доктор иронично уставилась на Вадика, видимо, ожидая услышать, что малыш садится в тарелку голым задом и ест им. Мать пояснила с истерическим отвращением:
- Жуёт, жуёт, а потом вынимает и кладёт на тарелку! Мы с ним воюем, вчера два часа сидел над своими... отплёвышами.
Теперь уже все трое глядели на Вадима, как на предателя. Оно и понятно. Времена такие, едой не поразбрасываешься. У врачей дела обстояли получше, но заповедь "береги хлеб" чтили в стране благоговейнее, чем "не убий".
- И давно он так мудрит?
Ответа не нашлось. Пшеничниковы плохо знали историю своего наследника.
- Ты почему не глотаешь? - свирепо поинтересовалась тётя-психиатр.
Вадик удивился: до сих пор никто не спрашивал. Мама сразу начинала орать и засовывать обмусоленное обратно в рот, папа уходил курить на балкон.
- Боюсь, что попадёт в трахею.
Слово "трахея" он, докторское дитя, знал давно. И перечислил внимательной собеседнице многие другие интересные названия: энцефалопатия, гепатит, аборт.
Вадик с облегчением рассказал бы также про Свина, штуку из тётьполиного пианино, которая иногда надевала его тело наподобие шубы и балдела, игнорируя запреты родни. Разглядеть Свина было трудно, показать - тем более. Но тётя-психиатр могла и поверить. Она отличалась от других взрослых. Вадик ей не мешал.
Но доктор просто подвинула к себе листок, взяла ручку и нарисовала устройство горла. Объяснила работу надгортанника. Пшеничниковы наблюдали с насмешкой, словно коллега в их присутствии проповедовала птицам.
- Врачом станет, - пообещала тётя-психиатр в заключение.
Родители только головами покачали. Зря, между прочим. Вадик и правда потом окончил медицинский. Но родители не перестали недоверчиво кивать. Так и запомнились ему: удивительно похожие друг на друга, с напряжёнными лицами и подбородками, покачивающимися вверх-вниз. Будто у таксы на лобовом стекле.
Пшеничниковы нашли непьющую соседку, и та присматривала за малым в дни без продлёнки. Вадик лопал, как жертва кораблекрушения. Утратил фиолетовый оттенок и с облегчением уступил статус носителя зассаной сменки другому школьнику. Летом родители взяли отпуск и повезли сына с собой в Ялту. Точнее, папа с мамой потом убеждали, что ездили втроём. Но Вадику казалось, что его на две недели отсылали к маминой школьной подруге в деревню Калтасы. Он стал лучше учиться. С четвёртого класса - отлично, на олимпиады ездил и что-то выигрывал.
Всё это время потребность выпить и неуловимый Свин преследовали его, подобно тени. Неотступно.
"Всё забывается, - думал Вадим, с трудом узнавая места: слоистые камни, обнажённые древесные корни. - Можно подумать, что мать с отцом меня не любили и совсем не интересовались, что с сыном делается. А ведь, скорее, наоборот!"
Мать обнюхивала его ежедневно, по-собачьи. Рылась в сумке и в шкафу, внезапно влетала в комнату - и сразу испарялась без слов, за чем бы ни застала. Эти самые видюшки на немецком её, кстати, не смущали никогда. Именно так Пшеничниковы понимали сексуальное просвещение подростков. Не самый худший вариант! Отсутствие дезинформации - тоже честность, знаете ли. Внезапные десанты с обысками, впрочем, укреплению доверия между Пшеничниковыми не способствовали. Стоило Вадику прилечь после особенно разрушительного лыжного кросса или диктанта, мать истерически требовала признаний. Родители превратились в яростных, фанатичных трезвенников. Коньячки, дорогие ликёры отца пропали из шкафа. Даже конфеты с сомнительной начинкой. Это стоило Пшеничниковым и карьеры, и друзей, вспоминали не раз отец и мать.
"Куда идешь? Чем от тебя несёт? Что за стекло в мусорке?" Потом добавилось: "Откуда у тебя деньги? Давай сюда. Нечего". Вадик стал охотиться на водку, как на дичь: сидел в засаде, выжидал и выпивал торопливо, едва подвернётся. Только безотчётное отвращение мешало ему расправиться с мутными препаратами в кабинете биологии.
Свин тоже подрос, но прятался ещё лучше. Он то и дело распадался на крошечных поросят, носить их в себе становилось страшно неудобно.
Но бывали счастливые времена, когда потребность выпить заслоняли другие заботы и тревоги. Пшеничников-младший самозабвенно готовился к экзаменам и контрольным, ездил на картошку - словом, бывал охотно занят, чем угодно. Его били, ясное дело, уж больно выгибистым казался, усердным. Но потом всё реже, а в старших классах больше никогда. Присутствие Свина ощущалось настолько явно, что защищало жутким невидимым коконом. Вадим был спокоен и внимателен к чему-то непонятному. Выделялся из суетливой грызущейся стаи.
Девчонок тайна сводила с ума. Узнай они, в чём дело, любопытство бы сменилось отвращением и насмешкой. Но Вадик не откровенничал. "Он такой... - пожимали влюблённые худенькими плечиками, - странный, да?"
Да вы, девчонки, даже понятия не имеете, насколько!..
В мединституте Пшеничников-младший держался, пока жил дома и мог играть по прежним правилам. Девяностые принесли многим разорение и отчаянье, а для Вадика стали воротами на пути к новым "охотничьим угодьям". Он подрабатывал на скорой и в травмпункте. Едва суммы, без остатка отбираемые матерью, выросли на порядок быстрее, чем цены, у родителей появился этакий нетерпеливый взгляд...
"Ну теперь-то ты съедешь? И запьёшь, наконец, по-чёрному?"
Отделяться пора! Освободить мать с отцом, двух занятых людей, лишь раз не уберёгшихся на дежурстве, а потом вынужденных положить невозвратные годы на алтарь воспитания сына, алкоголика с младенчества, позора уважаемой семьи. Вадик всё медлил. То ли приценивался к съемным комнатам, то ли хватался за соломинку, как начдив Чапаев, переплывая Урал-реку.
Наливали и тогда, само собой.
Поданное солидно, по-купечески, выпивалось. Вадик делался мрачнее, второй не просил, но и не отказывался. Тень тогда выступала на поверхность, становясь осязаемой, плотной. Сущность обладала щетинистым рылом, грубой, изрытой неведомой болезнью кожей и парой гнилых кабаньих клыков. Вонючий рот не закрывался, язык свисал, будто парализованный. Серая харя сопела, обдавая собеседников ароматом гнили. Удивительное дело: смрад никого не пугал. Лишь наиболее чистые девочки жалостливо советовали навестить дантиста. Целовались, впрочем, с прежней охотой.
Наконец, родители потеряли терпение. Случилась мутация в Вейцманов. Смена паспортов, продажа приватизированной квартиры, профилактический ор матери - а ведь сыну и в голову не приходило отказаться подписывать бумаги! Еврейские родители переселились в Герцлию. А их русский сын остался Пшеничниковым и обнаружил себя в однушке тёти Поли. Та перед смертью успела побывать голой в магазине хозтоваров. И в психушке, где её навещали только симфонии зелёного цвета.
В королевстве таинственных микстур возобновилась лихорадочная жизнь. Вадик позже называл её "временем до", подразумевая совсем не первую ноту в октаве. Когда тёткины бутылочки закончились, Вадим пошёл в магазин и впервые сам купил себе водку. Его рвало всю ночь. Это оказалось совершенно не то!
Одно дело - отправиться в Эквадор и разыскать в подземных пещерах легендарный алмаз индейцев киту. И совсем другое - обокрасть соседа, чтобы оплатить себе зубные протезы. Чувство обладания добычей принципиально иное. Значит, следовало искать собственные чудесные источники.
Пшеничников стал экспериментировать с ягодами, соками, с сахаром, с коньяком, с каплями от кашля. Квартира походила на подвал Фауста, где заклинали духов в бутылках. Чистое пространство оставалось только в ванной, там хранилась и гладилась на весу одежда, чтобы выглядеть незаметно в институте и на работе. На батарее лежали книги: Вадим читал, сидя на унитазе, положив учебник на стиральную машину. Несмотря ни на что, он окончил почти с отличием - кроме предметов, что шли в понедельник. Тот всегда начинался с вечера. Родители-израильтяне утверждали: у них тоже: "...был вечер, было утро, день первый". Им, значит, Бог велел. А сына - дьявол заставил.
Вадима взяли в ординатуру в республиканскую больницу. Весёлые девчонки - медсёстры, лаборантки и студентки-третьекурсницы - уводили его в свои ухоженные квартиры, в здоровые, уютные жизни. Он принимал их нежность благодарно - и сразу забывал имя предыдущей, когда оставался у новой. Потянулся грязный хвост сплетен, в телефоне рыдали смутно знакомые голоса. Приходить на работу вовремя становилось всё сложнее. Память о прошедшем дне сливалась с прочитанным в книге. Вадим приступал к дешёвому вину на рассвете, весь день парил на два пальца от земли. Потерял точность движений, забывал важные договорённости, глупо шутил...
С клиникой вскоре было покончено. Продажа тёткиных вещей позволяла оставаться на плаву - и смешивать, что под руку попадётся. Пианино исчезло, оставив светлый четырёхугольник на полу. Спутник, Свиная Харя, стал нетребовательным: жрал, что выставляли, и просил ещё.
Лечился ли Пшеничников? И не раз! Бродил по парку под феназепамом в виде зомби. Соседка, оперированная отцом, святой водой поила, иконок понаставила. Уговаривала водки не пить - и сама наливала с грустными прибаутками. Её чудовище, кошка с клубком шерсти вместо головы, просилось к Свину на ручки.
Морозным вечером в ноябре у самого подъезда Вадима треснули по затылку, сорвали шапку и оставили лежать. Мир вращался, теряя позолоту, обнажая грозное кровавое нутро. Пшеничников смотрел на него, прижимаясь щекой ко льду, изумляясь, как высоко стоял до сих пор. Потом Свин стал обгрызать ему лицо - не больно, только противно тянуло лоб и щёки.
- Возьми кружку, - приказал ему незнакомый голос. - Кипяток! В глотку-то не лей!
В прыгающих руках оказалась пузатая чашка чаю. Вадим придвинул больной рот к щербатому краю и не пролил, напился! Голова гудела, шея казалась вколоченной в плечи. Напротив, в незнакомой кухне, возился чужой мужик. Вадим припомнил: с пятого этажа. Заволок без лифта, значит. Уважуха! Поэтому рёбра болят, а?
- Остаток я сюда перелил, - сосед припечатал к столу керамический кувшин. - Поплохеет - сразу чаю.
Мужик изъяснялся уютным матерком, который Вадиково ухо синхронно переводило на общеупотребительный.
Сосед отошёл в угол, сложил руки, пошевелил губами. "Монах" - сразу обозвал его мысленно Вадим. Мужик отшельника напоминал из старых фильмов: низенький, бурый, бородатый, с простым всезнающим лицом.
- Что ж ты, отец?.. - просипел Пшеничников, ощупывая гигантскую гулю на затылке. К утру бы он, не приходя в сознание, легко и без мучений замёрз. - Не нашёл кого получше спасти?
- Ещё не спас, - ответил монах, не обидевшись. - Завтра ехать не на чем, послезавтра друг заберёт нас. Тогда и избавишься...
Тут кухня наклонилась, и свет погас.
Ни послезавтра, ни на третий день выехать не удалось. Вадим думал, и через год не получится. Адская пытка не оставила в нём ни достоинства, ни сил. Свин грыз каждую кость, распадался на юркую мелочь, та находилась повсюду, даже в кружке чаю. Душистый отвар успокаивал, получалось ненадолго задремать. Но Свин был и во сне - вместе со стариком Григом. За лобной костью повторялись звуки танца подземных королей, выше и выше, без конца. Вадим умолял монаха отпустить его в окно. Чай появлялся и исчезал. Прибавились сушки.
И вдруг, как часто бывает с ожиданием... оно закончилось.
Сосед назвал желаемую сумму, на удивление небольшую, только за бензин и сушки. Удалось ещё заскочить домой, осмотреть аптечку, убедиться, что все смертельные дозы по местам. Свин за призраком пианино, раскрытым, подобно трупу на столе патологоанатома, вяло поднял копыто. Не то поприветствовал, не то изготовился помочиться на ковёр.
Стало ясно: этот не отстанет.
В машине ждал ещё один Вадим. Пшеничников не удивился, лишь устало вздохнул. Сидя рядом с собой, он присмотрелся и понял, что другой - совсем не он, а только похож немного. Та же одежда, знавшая лучшие времена, плохие зубы, беспокойный взгляд. Монахи тихо переговаривались впереди. Пшеничниковы, первый и второй, дремали, пили чай из термосов, просили остановить и орошали сугробы. Демоны вели себя тихо. Харя только раз пнул водителя в поясницу. Но сразу хрюкнул извинительно, мол, теснота.
Проехали мимо турбазы: монахи купили кефиру, хлеба и тут же умяли со сверхъестественным удовольствием. Въехали в лес. Вадим вдруг стал присматриваться, считать повороты. Жить захотел! Рядом с ним нервно заржал незнакомец.
- Я вслух сказал про "жить захотелось"? - уточнил Пшеничников.
- Ага.
- Меня Вадиком зовут.
- Ты говорил, - чужой надул щёки, но смех сдержал и потряс протянутую руку. Стало ясно, что рукопожатиями они обменивались уже. Ладонь, похожая на мешочек с песком, жутковато хрустела. Артроз.
- А тебя как звать?
- А разница?
Остановились на опушке. Монахи помахали снаружи: выходите, мол. Второй, водитель, оказался восточным человеком: китайцем или узбеком, но тоже с крестом.
- Знаешь, что мне батя из Израиля пишет? - обратился к нему Вадим. - Еврейские школьники на уроках математики плюсы не дорисовывают. Горизонтальную линию проводят, а перпендикуляр к ней - только до середины, получается перевёрнутое "т". Чтоб креста не было!
Монах показал мелкие зубы, но промолчал. Скорее всего, мужик присутствовал в мизансцене в роли водителя, а Великий Сценарист реплик для него никаких не придумал, даже "кушать подано" ему не полагалось.
"Это я зря про Израиль, - спохватился Вадим. - Скажут: еврей? Вали отсюда. Пусть тебя твой бог спасает". И заметил, что трое уже шагают по старой просеке вверх. Пришлось догонять. Темнело.
Снег лежал неглубоким зернистым порошком, ноги в нём не вязли. Вадим чудовищно устал, но старался держать темп. Понимал: если остановится, упадёт и больше не подымется. Свин жаловался на сушняк. Вдруг путь преградила деревянная лестница в небо. Вадим повис на ней, не решаясь поглядеть вверх. Неужто придётся подниматься и... держать ответ? Тут что-то дохнуло ему в лицо презрительно и зловонно. Фыркнуло и зашуршало, распространяя неясную угрозу.
Пшеничников открыл глаза. Рядом крутился кабан. Нет, наверное, кабаниха. Мохнатая брюнетка без кинжальных клыков. Невдалеке маячили ещё три контрастных силуэта помельче: не полосатые малыши, а бурые подростки, мордами в землю, в поиске чего-нибудь занимательного. Вадиму животные понравились, а вот спутники выглядели встревоженными, готовы были лезть вверх по первому свисту. Лестница, которая остановила Пшеничникова, вела к невысокому лабазу над замёрзшим ручьём. Подлая вещь, сообразил Вадим. Зверь на водопой, а стрелок его...
Монахи тем временем объясняли что-то безымянному двойнику с хрустящими ладонями. Тот кивал и плакал крупными, как мраморные шарики, слезами.
Тогда случилось то, чему веришь лишь в тот короткий момент, когда видишь.
Жирный паук ростом с питбуля отделился от рыдающего. Сжался, прыгнул - и обнял одного из поросят. Тот рванул прочь со страшным седоком на спине, свернул в густой подлесок и пропал, стадо - за ним. Избавившийся плакать перестал, поклонился отцам в пояс и зашагал по просеке вниз.
- Сколько демонов он тут уже оставил, не сосчитать. Никак не отвяжется, - заметил сосед. И обернулся к Пшеничникову. - Ну, что стоишь? Спугнули мы их. Опять искать придётся.
Но, заметив ступор своего подопечного, объяснил.
- Демонов в себе человек носит. Пьянство, жадность, злобу - всякое. Мы помогаем избавиться. Человек слабее нечистого, а зверь сильнее. Тяжело животному чёрта носить - он его утопит или в яму сбросит, сам станет дальше жить в молодняке своём. А нам жить в детях мало, у каждого свой ум, что ни день - новых демонов растим... Зверю и срок положен меньший. Сдохнет, сожрут, застрелят его на охоте - нечистый в землю уйдёт, в самую глубину, без возвращения. Пока носит зверь твоего чёрта - помнишь о нём, противишься...
- Алкоголизм - это дьявол? - уточнил растерянно Вадим.
- Всё дьявол, - весело ответил неразговорчивый, неожиданно обретая дар речи.
А сосед добавил:
- С какими только чертями мы сюда не ходили... Педофилы. Убийцы. Наркоманы. Тётеньки, звонящие каждые полчаса, чтобы спросить, что их женатая, лысеющая кровиночка кушала. Девчонки, съедающие одну луковицу в сутки. У них прям на лбу написано: "Сдаётся квартира". Черти и вселяются. Твой хотя бы.
- Ты думаешь, он захочет... - попытался возразить Пшеничников, но собеседник отлепил его от заиндевевшей лестницы, подтолкнул вперёд.
- Захочет, не захочет, - буркнул второй монах. - За него не волнуйся. На свою сторону переходи уже.
Вера вышла из машины и нервно зашагала взад-вперёд по раскисшей колее, не отрывая глаз от Википедии. Кабаны, читала она, если ранены, атакуют охотника... не остановить... перекусывают руку... секачи наносят глубокие раны клыками... Её уже немного подташнивало - от некоторых фотографий.
Пшеничниковы поженились недавно, после двух неплохих лет "ведения совместного хозяйства". Вадим сразу признался, что он - алкоголик в завязке. Верина история выглядела менее драматичной: отец её дочерей испарился, узнав о том, что подруга беременна двойней. Теперь дети учились и жили отдельно. Изредка о прошлом напоминали кошмары, их прогоняло басовитое похрапывание мужа. Вадим работал в её отделении, показал себя толковым хирургом, обязательным. Самые неудобные дежурства брал без возражений. Говорили, он злой, невежливый, мол, "строит из себя". А с Верой почти сразу "раскрылся": оказалось, читает, на пианино играет, страшные сказки рассказывает. К родителям его в Израиль собирались, на море. Но те не очень звали, "без души".
Только вдруг сказки про одержимых кабанов, про волшебных монахов стали рассказываться всё чаще. Обрастали подробностями. Наконец, Вера сдалась: в конце концов, что такого. Сходит мужик на кабана. На кабаниху! Гугл вот пишет, они ещё хуже... Супруги накануне побродили по лесу. Звери не показывались, черти тоже.
Рядом послышался шорох. Вера опустила зеркальце, в котором рассматривала свои опухшие от недавних слёз веки. Сперва ничего не произошло. Потом из кустов надвинулась огромная, глумливая свиная рожа, серое щетинистое тело. Секач протопал мимо вразвалочку, на задних ногах, обдав женщину запахом раскопанной земли. Зеркальце выпало из рук Веры, беззвучно кануло в грязь.
И тут, как по хлопку невидимого дрессировщика, мимо побежали животные. Стадо мелких кабанов, приплясывающие лисы, толстые барсуки. Двигались они ходульно, точно плохие актёры в костюмах зверей. Весь зоопарк пересёк колею, старенькую Ауди несколько раз боднули, сдвинули колесом в кювет. Городской человек Вера никогда не видела столько зверей за раз. Некоторые встречались ей только на картинках. Исход тварей мог бы показаться полным комизма, если бы не внушал нестерпимый ужас. Дикая орда ломилась в том же направлении, куда за счастливым концом сказки отправился муж.
Через несколько минут всё затихло. Последний шатающийся ёж юркнул в кусты.
На турбазу, оцепенело подумала Вера и шагнула к машине. Но что-то мягкое повисло на ноге, мешало идти. Холодея, она взглянула вниз. Там сидела мультяшная Минни Маус. Пошлая молодящаяся крыса с непрокрашенной сединой, с напомаженным ртом проститутки, вышедшей в тираж.
Вера прижала ладонь ко рту. Так и есть, совсем ведь стыд... да что там стыд, обыкновенное чувство меры потеряла. Ненаглядных дочерей своих из дома выперла, чтобы не мешали её поздней страсти. Даже не встречались в последнее время: рядом со взрослыми девчонками неизбежно заметен был настоящий возраст их матери.
- Не пора есё поми-ирать! - визжала мышь и тёрлась о целлюлитную ляжку хозяйки.
Вера задрала голову к древесным кронам и завыла. Сухое хихиканье демона доносилось из грязи под ногами.
Поляна, которую нашёл Вадим, походила на дно доисторического моря. Мелкая непримятая трава устилала низкие холмы. Сосны густо обросли древесными грибами, словно кораллами. Здесь это случилось давным-давно. Безумные подробности изгладились из памяти.
Сохранился только обратный путь. За рулём вновь сидел молчаливый узбек.
Второй спасённый дремал, монахи невнятно бубнили о своих экзорцистских делах.
- Отцы? Мне выпить охота. Это как вообще, нормально?
- Налить, что ли? - усмехнулся сосед.
- Не-а, - удивляясь самому себе, ответил Пшеничников. - Потом, может быть.
- Хорошо! Так и говори, когда предлагать будут.
- Чё ты его учишь? Ну чё ты учишь? - зашевелился хрустящий, поворачиваясь на другой бок. - Пусть сам.
- Стихни, грешник, - приказал молчаливый монах. - Через год притащишься, мы тебя в слона... избавим. Знаешь, сколько слоны живут?
- У вас и слоны в прейскуранте? - восхитился Вадим.
- Бэ. Сказал баран, когда шубу увидал. Благодарен будь ей, хрюше своей. Понял? А то развяжешь такое, от чего всем нам не отвязаться потом. Терпи, человек многотерпелив.
Время шло, освобождение не наступало. Тянуло, когда просился в травму, к старым знакомым, а те поднимали брови, лыбились криво и отказывали. Потом на дежурствах, в бессонные утра после бессонных ночей. В полном одиночестве, как в колодце. Тянуло при звуках вальсов из "Щелкунчика". Даже на широком диване с нежной, всегда готовой Верой. Не хватало завершающего глотка - как финального аккорда "Оды к радости".
Но заклинание "потом, может быть" срабатывало. Жизнь Пшеничникова стала его территорией, по ней больше не шныряли хищники. Здорово! Совсем другое дело! И тем не менее чудом фокус монахов назвать было трудно. Ритуал был впечатляющим, спору нет. Но, чтобы поставить 10 из 10, Вадиму полагалась полная независимость от спиртного.
Неужто, спрашивал он себя, и вправду поверил в шаманство, в чертей? Он, врач, ежедневно копающийся в людском мясе и ни разу не обнаруживший ничего похожего на душу? Смешно... Но необъяснимая уверенность в подлинности событий, свидетелем которым он стал, не позволяла признать лесную драму надувательством. Откуда мы знаем, что знаем? Почему ребёнок убеждён, что море большое, небо голубое, а король - голый?..
Значит, придётся поторопить судьбу.
Что же он, свинью не зарежет?
Кабаниха возникла из зарослей, точно Афродита из морской пены. Она постарела: шерсть свалялась и приобрела оттенок грязной простыни, в пасти белело два обломанных зуба. Но это было то самое животное. Вадим достал нож и стал осматривать операционное поле. Хотелось поскорее покончить с этим делом.
На Верино плечо легла небольшая крепкая ладонь. Женщина заорала так, что мгновенно охрипла и упустила струйку в трусы.
- Не бойся, - незнакомый пожилой монгол сразу убрал руку, отступил на шаг и доброжелательно улыбнулся. Потом посмотрел вниз, на крысу.
- Мерзость. Домой приедешь - сунь в карман, сложи вместе со всем хламом на полку и забудь. Тебе скоро внука нянчить. Поезжай...
- А Вадик? - прошептала она.
- Что Вадик? - удивился монгол. Потом потемнел лицом. - Со свиньёй воюет? Не стерпел?
И выругался витиевато, как стоит делать лишь однажды: когда провидишь свой неминуемый, мучительный конец.
Пшеничников похлопал ладонью по облысевшему кабаньему боку.
- Пшла, - приказал он ласково. - Не буду тебя резать, старушка, передумал.
И вдруг заметил, что со всех сторон окружён животными. Они были повсюду, теснились и глядели немигающими глазами. Ни звука, ни шорога не раздавалось из разношерстного пугающего стада. Могло показаться, что все звери - чучела. Но они потихоньку придвигались ближе. Казалось, обезумевшее стадо через мгновение кинется на него. Вадим замер, выронил нож под кабаньи копыта.
Мне пришлось перехватить лезвие. Направить. Пшеничников погрузил клинок по рукоятку в шею свиньи, навалился всем телом, прижал к земле, пережидая агонию зверя и расставаясь с остатками собственного рассудка. Тело человека свалилось на траву, кабаний молодняк сомкнулся над ним.
Я же остался стоять, возвышаясь над стадом. Воссоединяясь с ним. Нас было немало, торопиться не следовало. Существа становились мной, поднимались из грязи, ползли вверх по оврагу - живая и мёртвая плоть, хищники и жертвы. Я рос и вновь становился собой, обретая своё древнее имя - Behemoth, Многотварец.
И, воплотившись совершенно, я встал на многие задние лапы, заревел от неутолимого голода - и отправился жрать, как много-много веков назад.