Аннотация: Судьба известного музыканта, прошедшего ВОВ и советский концлагерь
Виктор Штанько
ПОСЛЕДНЯЯ ФОТОГРАФИЯ
Повесть о прошлом
В узкой длинной комнате, похожей на школьный пенал, а точнее, на аппендикс, по определению студента-медика Сергея, соседа по квартире, дремал в кресле Андрей Петрович. На коленях, укрытых полосатым шерстяным пледом, лежала книга. Правой рукой, в тонкой шерстяной перчатке, Андрей Петрович придерживал книгу. Уже последние несколько дней Андрей Петрович и дома не снимает эту перчатку - кисть стала мёрзнуть даже в летнюю жару, а в весеннюю пору, как и осенью, мозжит, ноет, реагируя на малейшие перемены погоды.
Свою искалеченную руку Андрей Петрович называет "манус барометрикус" - "Могу официально вызвать на соревнование Центральное бюро погоды! И десять очков дам им фору!" - посмеивался он, когда в гости заходит сосед Роман Павлович, отец "доктора Сергея", и начинает говорить о погоде и как часто ошибаются в своих прогнозах господа учёные.
Сквозь стеклянные дверцы огромного книжного шкафа поблёскивают золотым теснением издания классиков, тут и первое издание БСЭ, известной тем, как много потом исчезло из неё славных фамилий и имён. А сколько замечательных книг по искусству, альбомов великих художников. Несколько полок отданы нотам и пластинкам. И ещё тут же небольшой секретер с уютным зеленым абажуром, где лежат папки с бумагами.
В дальнем углу комнаты, куда свет от окна почти не попадает, мерцает таинственной зеленью большой аквариум. К шкафу прислонилась виолончель в потёртом, выдавшем виды футляре. На тумбочке поблескивает белыми клавишами недавно приобретённая радиола "Ригонда" - в нёй великолепный проигрыватель, о чём давно мечтал Андрей Петрович.
Вот и всё наиболее интересное в "аппендиксе", как изволит называть эту комнату "доктор Сергей". Кухню, телефон и все остальные радости коммуналки Андрей Петрович уже делит со своими соседями, живя с ними давным-давно. Он даже помнит, как доктор Сергей будучи сопливым пацаном с визгом носился по огромному коридору, сшибая всё и всех на своём пути.
Вторую неделю Андрей Петрович чувствует себя хуже некуда - слабость, бросает то в жар, то в холод, голову, словно обруч сжимает. И ещё ко всему этому все суставы ноют. О калеченой руке и говорить нечего - её хоть под трамвай сунуть можно и то, наверно, полегче станет. Глотать всякие анальгины медик Сергей запретил строго настрого и даже пообещал, в случае непослушания, немедленно написать докладную на имя Капитолины Андреевны и внучки Маши - коллеги они все, медики.
Капочка и Маша за семьсот вёрст от Казани, живут в Подмосковье, но здорово спелись с Сергеем во время посещения "аппендикса". Парень, конечно, прав - после очередной таблетки анальгина, которую проглатывал Андрей Петрович, сердце у него вдруг обмирало, потом сжималось, обливалось ноющей болью и начинало громко бухать. По утверждению Сергея, а об этом во всю трубят также радио и газеты, движется очередная грозная волна гриппа, какой-то особо зловредной формы. И что никакой антибиотик не страшен вирусам. Сергей уповал на обыкновенный чеснок, лук, отвар из липового цвета, аспирин и тому подобное. "Самое простое и есть самое надежное!" И Андрей Петрович полностью согласен с Серёжей, к сожаленью, тут не всё так просто - сложности с печёнками, селезёнками и прочими внутренними штукенциями, как он их называет, которые в своё время загубила в концлагерях фрицевская баланда, да и не только фрицевская. Диета в своем родненьком сиблаге, где он "отдыхал" после фрицевского, была ничуть ни лучше. Вот теперь и пожинай плоды изворачивайся - то не выпей, это не съешь, короче, как под автоматами конвоя - шаг туда, шаг в сторону...
Сегодня он почувствовал себя получше и потому решил покинуть кушетку, уже надоело до чёртиков валяться на ней, просто мутило и болели бока, спина. Вместе с пледом перетащился в своё любимое кресло, а уж раз в нём, то и за книжку взялся. Но вот на чтение сил явно не хватило, и задремал, наслаждаясь сознанием того, что книга любимая уже в руках и балкон всего в нескольких шагах, значит, скоро, возможно, даже завтра он выберется туда и полюбуется липой, которая простёрла свои широкие ветви над самым балконом, сорвёт с неё пару клейких листочков, потом снимет перчатку, и подставит руку солнцу и оно будет ласкать изуродованные пальцы, снимая с них боль.
Неожиданно Андрей Петрович увидел, что дверь балконная медленно открывается и на пороге появилась Ирина. Она что-то держит в руке и протягивает ему... Ну, конечно, в её руке т о с а м о е п и с ь м о, которое она прислала ему буквально на днях и он почти сразу отправил его Ирине обратно. Он чётко видит, как Ирина недовольно кривит губы и говорит что-то сердитое, разворачивает письмо, трясёт им... Конверт как-то странно парит в воздухе...
Андрей Петрович вздрогнул и открыл глаза.
Возле закрытой двери балкона нет никого. Через распахнутую форточку пахнуло. горьковатым запахом свежей зелени листьев липы. Прислушался к сердцу - не болит, не ноет, но будто было переполнено какой-то щемящей тоской, вдруг навалившейся неизвестно откуда.
За стеной в комнате соседа часы пробили четыре раза.
Андрей Петрович уже много лет вслушивается в бой этих часов и всегда внутри замирает что-то, когда из-за толстенной стены с мерной, неторопливой торжественностью наплывает удар за ударом и чистый низкий звук потревоженной бронзы постепенно истаивает в тишине. После этого возникала какая-то странная грусть, проносились в памяти размытые временем воспоминания.
Одно время, когда было особенно трудно, занимался настройкой пианино и бывал в самых разных квартирах, где приходилось часами возиться с расстроенными вдребедень ширпотребовскими инструментами, но попадались и классные пианино, особенно хороши были трофейные, вывезенные в своё время из Германии. И как-то он заметил, что довольно часто, хозяева музыкальных инструментов походили на свои инструменты.
Владельца часов он не знал, и воображение рисовало ему самое разное. Т а к и е часы, наверняка, должны принадлежать не простому смертному - уж слишком они дороги. Он это по звучанию определил. Возможно, сосед занимает какой-то весьма ответственный пост. Андрей Петрович видел, как к соседнему подъезду регулярно утром и вечером подкатывает черная служебная машина и из неё выходил пожилой, но довольно крепкий мужчина с седой головой. И всегда на нём строгий чёрный костюм летом, а зимой дорогое пальто или длинный плащ. Представлял, как он, придя домой, облачается в халат, усаживается в кабинете за широченный письменный стол, заставленный бумагами, книгами... Начинает звонить кому-то... Супруга приносит чай...
Возможно, часы принадлежали юркому толстячку, похожему на хомяка, чья серая "Победа" без устали подкатывала к дому в любое время суток. Этот хомяк был очень похож на директора магазина. У таких он бывал на квартирах, настраивал для пухленьких дочурок миниатюрные кабинетные пианино и огромные беккеровские рояли. Все стены в коврах, кругом аляповатые безделушки, горы хрусталя в сервантах. И, конечно же, настенные часы...
Однажды Андрей Петрович вернулся после работы, тогда он ещё играл в оркестре в кинотеатре "Уран", разогрел на кухне чайник, сварил пару сарделек. Уселся у себя в комнате ужинать и машинально взглянул на часы - и удивился, что за стеной не слышно привычного боя часов. Может отстали? - бывало такое. Прождал еще несколько минут - тишина. Как-то не по себе стало. Андрею Петровичу. За многие годы ещё ни разу эта стена не казалась такой молчаливой, а молчание таким тягостно тяжёлым.
Отставил тарелку с сардельками в сторону, накинул пиджак и вышел из комнаты - как-то само собой решилось, что н а д о зайти к соседу по стене. Вдруг там что-то случилось и никто не знает?
Расположение квартиры представлял довольно чётко и, пройдя по коридору, остановился перед дверью обитой чёрным дерматином.
Кнопка звонка оказалась сломана. На стук никто не отозвался - тишина стояла за дверью
На всякий случай толкнул дверь коленом, и та легко распахнулась.
Шагнув из полутёмной прихожей, сразу, ещё издали, увидел на стене часы - они стояли. И тут же у стены сидел худой жилистый мужик, завалясь боком на неприбранный небольшой стол. Лицо мужчины заросло густой седой щетиной и дать ему можно было пятьдесят и шестьдесят лет. Бросились в глаза его руки - огромные, точно клещи и все пальцы сплошь покрытые синей крестообразной татуировкой, вблизи ногтей крестики были ярко красными, отчего и сами ногти казались, словно налитые кровью.
Сначала подумал, что мужчина мёртв, но услышал тихое посапывание, почувствовал кислый запах дешёвого вина - под столом и на полу валялись пустые бутылки.
Огляделся - в двух комнатах всё было в полном беспорядке, вещи раскиданы по полу, опрокинуты стулья. Разбит вдребезги горшок с красивой геранью.
Тряхнул хозяина за плечо, потом резко хлестнул по щеке, но тот лишь замычал и захрапел уже громче, обвалясь лицом на стол.
Подошёл к часам - как и представлял, они оказались великолепны. Открыл боковую стеклянную дверцу и толкнул маятник - часы тут же ожили. Осталось только подвести тонкие ажурные стрелки.
Хозяина так и не удалось разбудить, и Андрей Петрович вскоре ушёл к себе с каким-то неприятным осадком точно сделал что-то не так, как следовало. Всю ночь почти не спал, то и дело прислушивался - часы шли как всегда, но и это не успокаивало.
Под самое утро его вдруг точно кольнуло в бок и вскочил с постели. Перед глазами руки - клешни, покрытые необычной татуировкой. И потом он весь день пытался вспомнить, где видел э т и пальцы с такой необычной татуировкой. Вечером решил снова посетить соседа, в глубине души надеясь получить ответ на мучивший его вопрос.
На этот раз в дверь даже не пришлось стучать - она оказалась полуоткрытой. Но все-таки Андрей Петрович постучал, и, не уловив никаких звуков, вошёл.
Всё в комнате выглядел, как и накануне только хозяин сидел за столом не в застиранной майке, а во фланелевой куртке и держал в руке стакан с жиденьким чаем. На разложенной перед ним газете стоял закопчённый чайник, тут же банка рыбных консервов и лежало несколько кусков хлеба.
Андрей Петрович поздоровался, но хозяин квартиры не обратил на него никакого и, казалось, ничего не слышит, уткнув нос в стакан.
- А-а... пришёл... - хозяин заговорил как-то неожиданно, но головы не повернул, точно продолжая разговаривать сам с собой. Осиплый его голос почти сразу прервался надсадным кашлем и захрипело, забулькало в горле. - У-у, сучий потрох... хрипота проклятая... Но хорошо, что пришёл... садись, а то один, совсем один... Соседи - паскуды... на осадном положении с ними... В состоянии войны, короче... Штыковая атака ещё впереди... И победа будет за нами! Сволочьё кругом... Поругался со всеми. И обложили колючкой и дерьмом... И совсем один! И наплевать! Главное другое...- он говорил, вернее, зудел. Буквально на одной низкой ноте, как расстроенный контрабас, и всё смотрел куда-то в сторону, мимо стакана, казалось, разговаривая со стеной. Но всё-таки он видел Андрея Петровича и явно общался с ним. - Садись, садись... Главное случилось вчера. Это, конечно, я виноват... Да! Можно Сумкина Борьку выкинуть из окошка и полный расчёт. На сдачу останутся пустые бутылки... Гады! - он заскрипел зубами, казалось, вот-вот раздавит его, не раздавил, выпустил из своих клешней.
Андрей Петрович сдвинул стул от стены и сел.
Мужчина смачно выругался и затих. Потом медленно повернулся всем телом к Андрею Петровичу. Зеленовато-серые совершенно трезвые глаза, глубоко спрятанные под дряблыми, собранными в морщинистые складки веками, смотрели с интересом, с каким-то детским удивлением. Но тут же они потемнели, заполнились болью и лицо, заросшее щетиной, перекосилось точно от зубной боли. Потянул руку у консервной банке и сжал её... - Вчера моя Надюха приказала долго жить. В десять ноль-ноль. Доктора делали операцию, но уже поздно. Нуль процентов... Вторую операцию не стали делать - чего зря мучить! И так вся житуха сплошняком мука. А Надюха как знала, когда я её повёз в больницу. Ухожу, говорит, от тебя, Боренька, навсегда. Теперь уже свидимся. Не скоро. Это шутковала она так. Она всё, всё понимала... А эти, как вороньё, закружили, налетели! Мешал я им, гадам! Всё время хотели отнять от меня Надюху! Потому что я им в морды паскудные всегда только правду говорил... - и он опять матюгнулся, сдвинул банку в сторону и оттуда брызнуло масло на стол. - Пусть только сунутся, как крыс передавлю! - замолчал и лицо как-то расслабилось и глаза потеплели. - Под самое утро сегодня увидел Надюху свою... Красивая такая стоит и улыбается... Ты, говорит, Марусеньку нашу не обижай, к себе возьми и на ноги поставь. Ты добрый, Боренька. Вон как мы с тобой славно пожили... А Марусенька тебя любит. Теперь вы с ней вдвоём остались на белом свете... И поплыла, поплыла... Платье какое-то длинное белое... в жисть такого не носила... И тут я. очухался. Гляжу, часы тикают. А хорошо помню - остановил! Это Надюхины часы, любимые. У одного человека я купил и Надюхе подарил... Любила она их заводить. Ну, а остановил... А они тикают! Над моей башкой! Сразу понял - Надюха приходила и запустила их. Слышишь, как весело тикают! - взглянул на Андрея Петровича как-то по-особому остро. - А я тебя, седой, сразу узнал - ты в оркестре в "Уране" играешь и в нашем доме живёшь. Точно? У меня глаз - ватерпас! Мы с Надюхой часто в кино ходили и всегда пораньше, чтоб к оркестру поближе. Ой, хорошо играете! Прямо за душу берёте... Ты там один такой белый... Вишь, Надюха моя померла. Злокачественное образование! И откуда оно взялось? А ты чего пришёл? Музыки мне никакой не надо! Я в тишине буду её хоронить. Она тишину любила... Так что катись со свой музыкой!
Андрей Петрович не отвёл глаза от почерневших зрачков Сумкина.
- Я сосед с вами вот по этой стене, - он постучал кулаком по ней. - Там живу и слушаю, как ваши часы бьют. Давно слушаю. И вдруг тишина. Вот и пришёл...
Всё в десятку. Надюха померла. Я часы остановил. Сейчас мы с тобой, седой...
- Андрей Петрович меня зовут.
- Понял. А я Сумкин Борис Авдеич. Так вот! - он встал и его резко мотнуло в сторону, ухватился за край стола. - Небольшая качкадром после вчерашнего...
Вернулся из соседней комнаты с бутылкой водки. Помянули хозяйку Надюшу. Потом выпили за знакомство. За дочку Марусю, которую Сумкин завтра уже заберёт к себе от родственников, пока те не заплевали её душу.
- Спекулянты вшивые! Никак не могут мне простить, что я переманил от них Надюшу, - он рассказывал о своей жизни взахлёб, перебивая себя, вспоминая всё новые и новые подробности. Чувствовалось, что давно уже ни с кем не делился наболевшим. До войны работал токарем. А Надюху приглядел уже после войны, в библиотеке её увидел, куда вдруг потянуло после пережитого. Родственники Надюхи работали в разных торговых точках, а тогда голодуха была, и хотели изо всех сил перетянуть её к себе, в жирное место да и грамотный человек им нужен был. Вцепились в неё - надо же им прокручивать делишки свои стервозные. И тут он встрял на их пути. Порушил все планы. И началась настоящая война...
У Андрея Петровича даже заломило в висках - в с п л ы л о в памяти, г д е он
видел э т и руки.
Сначала Андрею здорово везло - с самого начала войны и прошёл до сорок третьего без единой царапины. А ведь всё время находился на самом острие - в полковой разведке. Знание немецкого языка привело его туда. И вот случилась беда - возвращались после успешно, выполненного задания и налетели на хорошо подготовленную засаду. В ложбине, перед небольшим перелеском их встретили шквальным огнём с трёх сторон. Сразу стало понятно, что отходить им некуда. Немцы по рупору кричали: "Рус, сдавайся!" Ребята об этом и не помышляли, гранаты разобрали... И тут его оглушило... Очнулся и понял, что загремел в плен. И ещё понял, что из всей разведки остался он один в живых. И началось то, о чём он не любил вспоминать, а уж тем более рассказывать.
Порой иногда Андрею Петровичу даже кажется, что вовсе и не с ним происходило в с ё т о, а с кем-то другим, разве смог бы он субтильный, музыкантишка, выдержать те нечеловеческие муки... Однако, раз сидишь вот за этим столом - значит, выдержал. И эту коряжку, как звал свою покалеченную руку, никуда не спрятать! Вот она - вечная память о том времени. И, значит. существовало т о в р е м я.
- И где ты, Борис Авдеич, воевал?
- Сначала в артиллерии бухал, а после одного случая... - тут он ухмыльнулся, тряхнул вздыбленными на затылке волосками. - Срочно перебросили меня в более спокойное место - в штрафбат определили. Вот, скажу тебе, это служба! Как я в живых остался - до сих пор толком не пойму. От Сумкина мокрого места не должно было остаться... Хожу в храм и ставлю свечки за себя живого и за всех, кто со мной там кровью истекал. Ой, сколько нас там полегло... а зазря столько...без счёта... Господь решил меня чем-то отметить и жизнь даровал...Мы же впереди всех шли: "Вперёд, суки!" И мы пёрли! И не оглянись - сразу сзади автоматы заметут...
- Польшу проходил?
- А как же! - встрепенулся Сумкин. - Кровушки там пролили, будь здоров! И ты там тоже бывал?
- Бывал. В одном ущелье был концлагерь...
- Х-аа! Как же! Помню! - горячо перебил Сумкин. - Мы к той горе трое суток пёрли! Нас предупредили, что фрицу хотят ликвидировать всех кто в лагере, а наших там было полно. Ох как мы пёрли! Командир наш майор Морозов сказал: "Братики, надо нам нынче через себя прыгнуть, но должны мы своих спасти! Уж потерпите, постарайтесь! " А мы устали, как собаки... Уже в дыхалке ни хрена не осталось... И полезли. По тем скалам... Ноги, руки в крови...Кто-то в пропасть сорвался - гиблое было место...
Голос Сумкина отдалился, зазвучал глуше.
...Какая-то напряженная тишина висела над концлагерем. Обычно в это время из казармы, где обитала охрана, неслись звуки патефона, пьяный галдёж. Если прикрыть глаза, Андрей Петрович и сейчас услышит тот хохот и звуки аккордеона...
Под железной клеткой, где уже третьи сутки сидел Андрей под замком, кажется, всеми забытый, происходило какое-то непривычное движение для лагеря: пробегали солдаты с какими-то ящиками и узлами на спинах, в комендатуре ярко освещены окна, хотя в такое позднее время там всегда темно, из казарм не слышно ни патефона, ни аккордеона. Притащился из карьера паровозик с несколькими вагонами, попыхтел и замер.
Андрей прислушивался, стараясь уловить хотя бы отрывки фраз, которыми перебрасывали снующие по плацу солдаты, он чувствовал, что немцы что-то затевают.
Потом все как бы успокоились фрицы, утихла беготня.
И вскоре, как-то совсем неожиданно, на всех сторожевых вышках вырубился свет прожекторов - завыли сирены, затрещали автоматы, пулемёты, загремели взрывы. Андрей сразу же услышал треск своих родных автоматов - и понял, наши у лагеря.
Сверху из клетки было видно, в ближних лагерных бараках распахнулись двери и
оттуда высыпали на площадь заключенные. А вот уже он видит и солдат в знакомой до боли форме...
Всё было закончено довольно быстро - часть охраны перебили, они не были готовы к такому неожиданному бою, многие сдались. И снова вспыхнули прожектора на вышках. С площади стали убирать убитых...
Андрея перевели в этот концлагерь на каменоломню с группой заключенных из другого концлагеря, который, как он потом понял, решили прикрыть, там было слишком много доходяг - он стал не выгоден. И когда Андрей с пленными отошли прилично от лагеря, то услышали как там слаженно заработали автоматы и пулемёты - доходяг отравляли в расход.
Во время перехода Андрей решился на побег - солнце вот-вот скроется, в горах это наступает мгновенно, да и охранники поотстали и брели в стороне и о чём-то болтали. Всё, кажется, складывалось наилучшим образом. И тут он нырнул за высокие колючие кусты и вжался в окаменевшую землю. Когда охранники прошли мимо, рванул напрямик в гору. Однако далеко не удалось уйти - спохватилась охрана. От солдат, наверно, ушёл бы, а у этих был особый нюх. И сразу же пустили по следу собак.
Кроме камней и кулаков нечем было отбиваться, а псы здоровенные, специально обученные... Ещё немного и загрызли бы - подоспела охрана. Не захотели терять ещё одного раба. Похохотали, стоя над ним, и погнали обратно в строй. Отделался изувеченной рукой - псина раздробила пальцы зубами. С тех пор Андрей Петрович не может видеть ни овчарок, ни чёрных образин ротвейлеров.
Из памяти никак не уходит - утоптанная площадь лагеря. Перед строем заключенных вывели Васю Петрова. Он с трудом передвигал ноги, рваная роба вся в крови... Комендант лагеря медленно прошёлся перед строем, постукивая плёточкой по высоким лакированным сапогам, сдул какую-то пылинку с рукава парадного мундира и кивнул помощнику. Он прямо-таки обожал подобные "мероприятия" и всегда обставлял их с особой тщательностью.
Помощник торжественно, смакуя каждое слово, объявил сначала на немецком языке, а потом на русском, уродуя слова, что заключенный номер 3618 Петров является крайне опасным человеком в лагере, где заключенных перевоспитывают трудом. Петров руководил тайным комитетом по подготовке бунта. Он мог войти в переговоры с начальником лагеря, а вместо этого избрал коварное преступление. Петров приговаривается к смертной казни. И тут же с четырёх сторон спустили на Васю овчарок и ротвейлеров...
Собаки, урча и захлёбываясь от ярости, рвали на куски человека по имени Вася Петров Андрей смотрел на это, как и все остальные и не мог шевельнуться, закрыть глаза...
Нет, Вася не был руководителем комитета. В лагере была создана весьма приличная конспирация и никто не знал более трёх человек. И однако, не смотря на все предостережения, из-за провокатора (может он был не один!) уже дважды провалились восстания в лагере и многих повесили, отдали на зубы псам.
В бараке их нары находились рядом. Андрей и Вася подружились, и каждый рассказывал другу своей довоенной жизни. Андрей о музыкальной жизни Казани, про филармонию, о жене Ирине, про дочку Капочку. Вася жил на реке Белой ив Татарии, в небольшом селе. Актаныш, где вместе с женой Гульнар работали учителями, и было у них двое сыновей близнецов. Вася верил, что непременно вернётся к ним...
После казни Вася Петров, через несколько дней, буквально из-за пустяка, Андрея засунули в железную клетку. Охраннику в каменоломне показалось, что Андрей медленно везёт тачку с камнями и ударил его плёткой. Андрей свалился, как подкошенный К нему подбежал Семён Тихомиров, тоже сосед по бараку, и стал помогать подняться с камней. Тут уже охранники стали полосовать обоих плётками и бить прикладами.
Немного поостыли охранники да и устали, отошли в сторону, закурили.
Андрей повёз свою тачку дальше. Семён остался долбить кайлом камни. Жизнь
в каменоломне продолжалась своим чередом. Но на вечерней поверке Андрея и Семёна
Тихонова вдруг вызвали из строя и объявили, "что Великая Германия не имеет права оставить без внимания никаких проступков своих воспитанников и потому заключенные N 1336 и N 1667 должны быть наказаны" - комендант концлагеря любил выражаться изощрённо и даже порой не пренебрегая стихами Шиллера, Гёте. Короче, после поверки Андрея затолкнули в железную клетку, а Семёна Тихонова в каменный мешок, сделанный целиком из бетона и расположенного под самой комендатурой.
Клетку изготовлена по замыслу самого коменданта лагеря и выглядела настоящим "шедевром" искусства - сварена из металлических прутьев, которые изощрённо изогнуты в виде диковинных птиц и животных. Стояла она на высоченных столбах и продувалась ледяным ветром со всех сторон. Обычно зимой в этой клетке заключенные не выдерживали более двух суток, замерзали. И лежали, скрюченные морозом, в ожидании очередной жертвы. Но Андрею повезло с погодой, зима уже сходила на нет, а днём даже солнце согревало.
... У Андрея не было сил кричать, звать на помощь, но к нему уже кто-то спешил на помощь. Он слышал, что ищут ключи от замка и никак не могут их найти. Тогда кто-то из солдат полез по крутой лесенке и начал пилить прутья напильником.
Ширк-ширк... ширк-ширк...Иногда он и сейчас ночью слышит э т и звуки...
Руки солдата, сжимавшие напильник, монотонно двигались перед самыми его глазами. Солдат что-то говорил ему, кажется, даже шутил, но он ничего не понимал, он слышал только звук напильника... И это ширканье казалось никогда не кончится... Руки солдата были покрыты сплошь какой-то странной татуировкой, но особенно врезались в память пальцы - они были сплошь в мелких синих крестиках, а вокруг ногтей что-то ярко красное... Вот это он хорошо запомнил, а вот лица солдата не осталось в памяти. Никогда Андрей не видел такой татуировки на пальцах. По чёрной щетине солдата катились капли пота, он смахивал их пальцами с огненными ногтями и снова принимался за напильник...
- Подоспели мы тогда ко времени - фрицы уже всё приготовили, заложили везде взрывчатку, никого бы из пленных не осталось в живых... всё у фрицев было рассчитано, а вот про нас не рассчитали...Много мы там их покрошили... Не ожидали, что мы подойдём, а у нас разведка здорово сработала... Комендант застрелился. Говорят тот ещё гад был, и даже клетку железную придумал, куда пленных сажал... Я как раз одного доходягу оттуда вызволил - прутья в клетке перепилил. Худющий был парень, жуть... Но не помер, не успел помереть...
Голос Сумкина снова отодвинулся, зазвучал как бы в стороне. В этом умении, слушать себя, не прерывая в тоже время других было что-то от профессии - играя свою партию виолончели, он должен был одновременно слушать и весь оркестр и видеть дирижёра, видеть свои ноты...
Когда вытащили его из клетки, некоторое время не мог стоять - ноги подгибались, дрожали. Что-то принесли пожрать, завернули в одеяло...
Все ходили радостные, обнимались, целовались...Аккордеон уже зазвучал по- русски...
Через какое-то время срочно созвали лагерный комитет. Вот только тогда Андрей впервые увидел и узнал, кто состоял в комитете. Руководил комитетом Иван Прохорович, Кузьмин. Он, как оказалось, и разрабатывал планы восстаний. Выглядел совершенно неприметным мужичком, таких в лагере было много и как бы растворялся среди остальных заключённых.
На совещании решалось несколько вопросов и самыми важными были два : скорейшее возвращение из лагеря на родину и обработка документов, хранившихся в комендатуре. Немцы народ очень пунктуальный и, наверняка, там могли быть сведения о
провокаторе. Сразу выделили трех человек, знающих немецкий язык, среди них оказался и Андрей.
В штабе стояли стеллажи, забитые папками с документацией. Их оказалось там так
много, что в помощь выделили еще четырёх. Решили больше никого в комендатуру не
пока не закончат разбор документов.
Немцы ничего не успели уничтожить - только собирались и для этого приготовили несколько бачков с бензином, которые стояли в подсобке. Там же и ящики с взрывными устройствами - на прощанье комендант хотел устроить хороший "салют".
Довольно быстро отделили хозяйственную и бухгалтерскую документацию от чисто административной. Но силы у переводчиков, как и у всех остальных были на исходе Сам Андрей уже несколько раз засыпал прямо над папками с бумагами просыпался лишь стукнувшись лбом о стол. Снова начинал читать и разбирать бумаги... Помощники старались во всю - под окнами комендатуры распевали песни, играли на аккордеоне, шумели, чтобы не дать заснуть переводчикам. Кто-то даже забегал в комендатуру и начинал тормошить переводчиков, когда те уже не поднимали голову от стола. Особенно старались Миша Чесноков и Семён Тихонов и даже обливали водой лицо. Однако, все силы кончились у переводчиков и по согласованию с комитетом они решили сделать перерыв, не выходя комендатуры, хоть чуток вздремнуть по настоящему.
Андрей заснул сидя за столом и в обнимку с толстой папкой, где лежали документы ещё не просмотренные им и там же пачка фотографий, которые уже начал рассматривать, но глаза отчаянно слипались и фотографии он подсунул себе под локоть...
Один из офицеров оказался завзятым фотолюбителем и не расставался с фотоаппаратом, постоянно щелкая затвором - запечатлевал жизнь не только офицеров концлагеря, но и заключенных. Особенно тщательно фотографировал допросы, казни заключенных... На одном из снимков Андрей увидел себя - он стоял среди заключённых, выстроенных на площади по какому-то случаю. И эту фотографию Андрей сунул к себе в карман - на память.
Очнулся Андрей от странной духоты.
Комната, где он сидел была заполнена вонючим дымом, из угла выбивалось пламя. Кто-то выламывал окна... Андрей бросился помогать выламывать окна - на них кованые решетки. Через решетки просовывали папки с документами... Пламя уже бушевало во всю. Стеллажи с бумагами буквально кипели в огне...
Когда Андрей выскочил из пылающей двери на нём уже горела одежда, руки были обожжены... Один из переводчиков Гаврилюк и помощник Миша Чесноков не смогли выбраться из комендатуры - в какое-то мгновения она вся превратилась в сплошной гудящий пламенем костёр. Семён Тихонов всё рвался спасти Чеснока, но его держали, не отпускали.
Неожиданный пожар, смерть Гаврилюка и Чеснока произвели на всех тяжелое впечатление. Документы почти все сгорели. В спасённых папках не удалось найти имя провокатора. Наверняка, нужные документы уничтожило пламя. И фотографии сгорели. И сгорела даже та папка, что лежала под головой Андрея. Вот этого он никак не мог понять - ту папку и фотографии он бы сразу выбросил из окна...
Сначала решили, что всему виною короткое замыкание в сети. Но потом возникло подозрение, случился пожар совсем не случайно.
Андрей вместе с Иваном Прохоровичем и ещё двумя товарищами из комитета
облазили всё помещение комендатуры, вернее, что от неё осталось после пожара. Они
хотели разобраться в причине пожара, хотели понять, почему возник.
В подсобке, где стояли бачки с бензином, электропроводка в порядке. Но смутило другое - почему-то два бачка оказались рядом со стеллажами, где за столами и вповалку на полу спали переводчики. А один бачок в коридоре рядом с Мишей Чесноковым, у которого почему-то оказалась пробита голова. И ещё странность - на всех бачках с бензином были свёрнуты крышки. - никто не мог вспомнить, были они закрыты до пожара или нет. Ведь немцы готовились к уничтожению документов...
Много ещё разных вопросов возникло тогда у Андрея и остальных членов комитета, но заниматься более тщательным расследование уже было некогда. Так и остались те вопросы не разрешенными, а провокатор не разоблачённым.
Они с Сумкиным ещё за что-то чокнулись и выпили.
- Всё точка! - Сумкин перевернул стакан вверх дном и отодвинул его в сторону, - Завязываем! Запомни, седой, при тебе говорю - больше ни грамма! Ша! Приведу домой Марусю. И всё в порядке будет...
С тех прошло много лет, иногда на чай приходят друг к другу. А Сумкин на самом деле завязал с выпивкой. Маруся уже родила ему внука Витьку. Андрей Петрович почти всё знал о своём соседе, а вот о себе, что именно его Сумкин вытащил из той железной клетки всё никак не мог рассказать - что-то словно комком вставало внутри. И только каждый раз собирался рассказать...
Между тем, уже больше года, как Андрей Петрович стал заниматься т е м делом. Однажды после очередной встречи с Иваном Прохоровичем почувствовал сам для себя совершенно неожиданно, что с м о ж е т поднять ту историю с пожаром комендатуры и с провокатором. Прошедшие годы как бы заново спроецировали в его памяти в с ё происходившее тогда и многое вдруг увидел и понял как бы заново.
Начал в с ё записывать, тщательно "профильтровывая" каждое событие, разговор, даже обыкновенный взгляд. И время проведенное в каменоломне, как бы ожило в его памяти. Разумеется в с ё было направлено только на одно - установить к т о предавал их тогда в каменоломне. Одно было ясно точно - провокатор все время находился совсем рядом, близко с тобой, с твоими "коллегами" по нарам, он дышал одной и той же пылью, разбивал одни и те же каменные валуны, замерзал на морозном ветру на плацу во врем поверок, давился несъедобной баландой. Всё это была какая-то подсознательная, почти бредовая работа мозга, который вдруг стал выдавать ему информацию, казалось бы совершенно вычеркнутую из памяти. Конечно, э т о получалось у Андрея Петровича далеко не всегда, он должен был как бы погрузиться в то время.
Очень ему п о м о г а е т та последняя фотография, случайно уцелевшая в его кармане после того страшного пожара. Андрей Петрович может часами смотреть на неё и кажется, слышит охриплое дыхание соседа, стоявшего за спиной, посвист морозного ветерка над головой, залетающего из ущелья, злобное урчанье собаки, прохаживающей вдоль строя...
Что провокатор жив и здоров, он ничуть не сомневается. И дачку имеет, на чаёк соседей приглашает, в школах выступает, рассказывая, как героически сражался... Но никто не может заглянуть ему в нутро, чтоб увидеть настоящего. И в то же время Андрей Петрович чувствует, хотя ничем не может объяснить э т о состояние, что очень скоро он вычислит эту паскуду...
Заскучала, заныла рука - неужели опять к перемене погоды?
За стеной у Сумкина уже полностью растворился звон бронзы - часы отбили положенное и теперь негромко тикали.
Опять почудилось - вздрогнул тюль и Ирина возникла у балконной двери...
Мотнул головой - и нет Ирины...нет... Это ветерок раздвинул тюль.
Но с чего это вдруг он увидел её?
Что-то тяжёлое и неприятное как бы всколыхнулось, зашевелилось в груди. Захотелось встать, сбросить с ног плед, вдруг ставшим жарким.
Нужно включить радиоприёмник и будем слушать Шостаковича "Концерт N 1". Конечно, можно поставить на новенький проигрыватель пластинку, но хочется послушать трансляцию прямо из концертного зала - как будто ты там и ощущаешь то особое напряжение, которое всегда царит в такие моменты...
Ноги ещё не очень крепко держат и пришлось ухватиться рукой за шкаф, чтобы дошлёпать к радиоприёмнику.
Белый клавиш мягко вдавился и тут же осветилась шкала. Вот и нужная волна - и через легкое потрескивание эфира комната сразу заполнилась могучим дыханием оркестра. Опоздал! - уже звучала скрипка Давида Ойстраха...
Конечно, неплохо бы достать из шкафа партитуру концерта и, развернув на коленях, идти по ней вместе с дирижёром, с музыкантами. Но для этого надо тащиться к дальнему углу шкафа, раздвигать тяжелые стопки нот. Затем снова плюхнуть в кресло... Нет, благодарю покорнейше, уже насиделся, и послушаем стоя. Да и надо ногам немного потрудиться. И потому лучше пошлёпаем к аквариуму.
Поблёскивая серебристым боком, скалярия застыла на месте и только едва-едва трепещут плавнички. Рыбка вплотную приткнула свой нос к стеклу и не сводит с хозяина серых пуговок настороженных глаз. Как-то заметил, что скалярии не совсем безразличны к музыке, хотя, возможно, ему это кажется. Надо почитать литературу...
Тронул ногтём стекло - скалярия слегка шевельнулась, тряхнула брюшными плавниками - мол, не мешай слушать, старый болван! А другая скалярия затаилась среди зарослей травы и даже не шевелится. Оттуда наблюдаем за ним. Недавно прочёл в журнале, что аквариумные рыбки видят кожей. Возможно. Мы же так мало знаем... Ага, сомик оказался более любопытным - высунул из-за камня усики. А вот и сам вылез...И заработал, усиками - трудяга!
Божественно звучит скрипка...
Но с чего это вдруг такая тоска навалилась? Может у Капочки случилось что-нибудь? Недавно дочь звонила, хорошо поговорили, но, кажется, нужно сейчас самому позвонить. Да, да, сейчас. Она, наверно, уже вернулась домой из своей больницы.
Вдруг вспомнилось, как однажды Капочка, ещё учась в десятом, очень решительно заявила, что решила поступать в медицинский институт, и что мама Фая, тётя Алёна поддерживают её решение. После института она обязательно вылечит больное сердце маме Фае и придумает, как облегчить боль его руке...
Никак не проходит ощущение тягостной тоски. Неужели в Песчаном что-то могло случиться с Фаиной или Алёной? У Фаины сердце совсем никудышное...
Облокотился о край шкафа - так полегче стоять.
Возникла секундная пауза - послышался какой-то шорох, кто-то кашлянул... И снова показалось, что он находится в концертном зале... И снова зазвучала скрипка - она рассказывала о чём-то давно забытом, но очень, очень знакомом...необыкновенная партия - сколько раз слушаешь её и каждый раз слышишь что-то уже совсем иное... Странная партия...
И тут же принял решение - сначала позвонит Капочке, а потом в Песчаный Фаине или Алёне. И ещё подумал, что было бы хорошо, если б все они прикатили к нему в Казань и двинули бы на Волгу и, конечно, взяли б с собой друзей - Баранкина, Жору...
Скрипка звучит совсем рядом. Дыхание оркестра волнами заполняло комнату. Он видел движение смычков, блеск труб. Валторн... Дирижёр на мгновение застыл и взглянул на солиста - скрипач тут же взмыл куда-то в поднебесье божественным глиссандо...
Часы за стеной пробили девять. Андрей Петрович знал, что в это время Капочка уже расправилась своими домашними делами и потому можно спокойно звонить ей. Для этого надо подняться со стула, куда он примостился возле аквариума, слушая концерт, и пройти в коридор, где на тумбочке стоит телефон.
Всего несколько шагов до него... Толкнём дверь... Скрипят половицы...
Путешествие закончилось вполне благополучно, даже голова не успела закружиться. Да и вообще, она у него уже в полном порядке. Теперь только следует слегка отдышаться, чтоб Капочка не услышала, как он сипит...
Сергей давно предлагает возле аквариума второй аппарат. Короче, запараллелить вот с этим - там и место есть как будто специально для него. Но увы, увы... Если с семьей Авдеевых у Андрея Петровича никаких проблем, всегда понимали друг друга с полуслова, то с другим соседом по коммуналке Мышиным, или Крысиным как все его зовут, почти никакого контакта. И Андрей Петрович уверен на все сто, что Мышин - Крысин станет регулярно прослушивать все его разговоры. Такой это человек. И ничем его не переделать, как уже давным давно убедился Андрей Петрович. В телефонных разговорах с друзьями или с дочерью, безусловно, нет никакой крамолы, насчёт этого он "обучен" выше головы, но всё равно неприятно, когда твои слова, сказанные близкому человеку, ложатся в уши, словно на ладошку, этому пренеприятнейшему типу.
Вот уже и сейчас, Андрей Петровичу уверен, Мышкин, наверняка, приготовился к подслушиванию - скрипнула дверь, приоткрыл слегка...и где-то возле щели затаился, словно таракан. Сейчас бы резко встать да шарахнуть дверью ему по черепушке! Чёрт с ним, пусть слушает, всё равно ничего не поймёт - тихо будем говорить. Семью Сергея этот тип Мышкин уже сколько лет тюкает безнаказанно, пользуясь их мягкостью и деликатностью. Мать Серёжи никогда не врежет этому типу по затылку, когда тот учит её уму разуму: "Неправильно воспитываете сыночка! И суп разве так варят? И только деньги зря переводите..." Правда, последнее время поутих - Сергей не выдержал и устроил этому "учителю" скандальчик - вырос парень! И теперь Мышин - Крысин уже хитрит, вылезает из своей норы, зная, что нет Серёжи дома.
В этой коммунальной квартире, под единым номером 37, проживает трое квартиросъёмщиков. Жили тихо, спокойно семья Авдеевых, Ковалёв и бабуся Зинаида. После очередного инфаркта бабуся уже не вернулась сюда из больницы, её тихо похоронили. Комната пустовала месяца два.
Однажды в комнату Андрея Петровича негромко постучали.
Вошёл невысокий мужчина лет пятидесяти, а то и постарше, с круглой большой головой, похожей на футбольный мяч, коротко постриженный, скуластый. На маленьком носу, точно вросшие в переносицу, блестели круглые очки в толстой металлической оправе. Когда Андрей Петрович пригляделся внимательно, то увидел, что голова у незнакомца не такая уж и большая, самая обыкновенная, просто обладатель её чересчур тщедушен и походил на пересушенный гороховый стручок, что ещё больше подчёркивала куртка цвета хаки со множеством карманов и карманчиков, на которых торчали клапаны с пуговицами. Такой необыкновенной куртки ни у кого не видел Андрей Петрович.
- Здравствуйте. Пришёл познакомиться, - тонким и слегка скрипучим голосом сказал незнакомец, оглядывая Андрея Петровича с ног до головы цепким немигающим взглядом. - Прошу извинить, руку не подаю. Считаю это самым настоящим излишеством, мягко говоря, а если проще - варварством. Надеюсь, вы меня поймёте - микробов везде полчища несметные, а уж тем более на наших руках, хоть мы иногда и изображаем, что обрабатываем их мылом и прочими дезсредствами, - и он тут же, точно опасаясь, что Андрей Петрович схватит его за руку, ловко сунул свою руку в боковой карман куртки. Говорил чётки, будто анкету заполнял в отделе кадров. - На данную пустующую квартиру получил ордер на службе. И теперь мы являемся соседями. Живу один. Вредных привычек не имею. Работаю старшим провизором в аптеке N 34, о чём можете навести справки, если пожелаете. Фамилия Мышин.
- Весьма польщён, что изволили посетить! - воскликнул Андрей Петрович, галантно поклонившись. И ему чертовски захотелось выкинуть что-нибудь эдакое неожиданное перед таким весьма странным посетителем да ещё вдруг оказавшимся соседом по квартире. - Насчёт микробов в прямо в десятку попали! Просто гениально замечено! На самом деле кругом это сволочьё рыщет! И потому пропадаем мы без жесткой и повсеместной профилактики! - и тут он ногой эдак дрыгнул, шаркнул ею по затёртому полу, изобразив этим самое, что ни есть большое почтение перед старшим провизором. - Имею честь представиться, Андрей Петрович Ковалёв, прихожусь почти дальним родственником знаменитому коллежскому асессору...
Однако Андрею Петровичу не удалось закончить свою тираду, как Мышкин извлёк из кармана куртки руку и резко поднял её ладошкой кверху - пальчики махонькие такие,
тоненькие! - и, точно защищаясь, проскрипел:
- Можете не продолжать! О вас и соседях, что рядом, все нужные сведения и справки уже собраны. Пока никаких вопросов не имею. Просто посчитал необходимым
познакомиться, так сказать, визуально.
- Ну и каково ваше впечатление? Как провизора и гомо сапиенс? - Андрей Петрович ещё больше развеселился, вспомнив про своих друзей Жору и Булкина, которых непременно познакомит с этим оригиналом. - Как вы нас находите? На что мы годимся?
- Лично вы - жирноваты. Необходимо ограничить мучное и сладкое. И как можно больше движения! - тут он неожиданно закрутил перед носом Андрея Петровича руками, как ветряная мельница, сначала вращая ими в одну сторону, потом в другую. И так же неожиданно, прекратив упражнения, сунул руки в карманы и, совершенно не обращая внимания на хозяина комнаты, деловито засеменил по ней, внимательно и с некоторой брезгливостью присматриваясь к предметам, находящимся вокруг него. - Книги, книги... как в библиотеке... Много вещей, много пыли. Мы живём среди излишка ненужных вещей и предметов... А проклятая пыль переносчик всего... - замер, как вкопанный, возле аквариума. - Какими продуктами кормите водоплавающих?
- Самыми разными... - Андрею Петровичу новый сосед нравился всё больше и
больше. - Вчера, сукины дети, изволили слопать триста грамм краковской колбасы, а сегодня. Не поверите, с самого утра требуют, головами стучатся, подай им голландский сыр и печень отварную в сметане. Не знаю, что завтра выкинут! Отрываю от себя!
- Понятно, - сказал, как отрезал, новоявленный соседя, хотя Андрей Петрович ничего не понял, глядя в стекляшки его очков. Мышин со значением кивнул на виолончель, тихо стоявшую в углу. - Музицируете, значит.
- Совершенно верно. Приходится, так сказать.
- И хватает на жизнь?
- Так это с какой стороны смотреть на эту самую жизнь...
- Философ. Так я и думал, - Мышин удовлетворительно хмыкнул и весело блеснул стекляшками. - Весьма легкомысленная профессия. Считаю, что лучше разводить медицинских пиявок - хоть народу польза какая-то. Ну, и как же обходитесь, если не тайна? Хватает на краковскую?
- Да никакой тайны! Всё элементарно просто! И тут уже никакой философии! - Андрей Петрович достал из кармана чёрные очки, которые ему подарил Булкин. Нацепил их на нос. - Делаю вот так. Потом беру свою бандуру и айда на пригородный вокзал. Изображаю инвалида, тяжелого изувеченного под Сталинградом и обиженного судьбой. А у нас народ ужасно обожает обиженных. Да еще при этом издаю на бандуре жалостливые мелодии, чтоб слезу выбить. И народ рыдает! Нет, наш народ нам не даст подохнуть с голодухи. Или вы со мной не согласны?
- И вы не боитесь? - Мышин даже слегка напрягся и попятился, словно для прыжка.
- Что вы, господин провизор! Кого же мне бояться? Своего родного народа?
- А милиция, что смотрит? Дружинники?!
- Шутить изволите... У нас с ними самые приятнейшие отношения, - Андрею Петровичу стало уже окончательно ясно, что с таким соседом скучать не придётся.
- Понятно, - Мышин засуровел, снова цепко пробежал глазами по Андрею Петровичу, словно оценивая насколько ему и обществу опасен сей мошенник. И стоит ли с ним связываться. - Не прощаюсь! - У двери обернулся, выдвинул маленький острый подбородок. - А вы знаете, ч т о такое моя профессия!? По латыни моя профессия означает - п р е д в и д я щ и й!
Исчез сосед, будто такого и не было никогда в комнате. Несколько дней Андрей Петрович не встречал его, лишь по вечерам слышал, как из комнаты Мышина доносится тонкий, звенящий стук. Вот и сейчас только что стучал, но перестал, заняв вахту для подслушивания.
Они изредка сталкивались на кухне. Мышин оказался закоренелым травоедом, как сам себя называл. Иногда он заглядывал в комнату к Андрею Петровичу, но встречи кратковременные. Андрей Петрович старался как можно скорее выпроводить гостя. Общение с ним наводило на него тоску и порой даже появлялось непреодолимое желание врезать тому по очкам - слишком много паршивого оказалось в поведении этого предвидящего.
Андрей Петрович теперь уже вслушался в самого себя.
Снял трубку и стал набирать телефон Капочки - занято Подмосковье, занято...
Представил, как сейчас сидит на стуле у дверной щели "предвидящий" и, затаив дыхание, ждёт, ждёт... Все уже знали о его "хобби" да и он сам почти не скрывал этого. И, как ни странно, привыкли к его поганой привычке - подслушивай! По сути дела, Мышин несчастный человек - за все эти годы никто ни разу ему не позвонил и он никому. Хотя порой он разыгрывал нечто... Вдруг начинал надрываться телефон в коридоре и чаще всегда к нему первым успевал Андрей Петрович. Весьма уважительный голос просил позвать Мышкина к телефону. Тот, разумеется, в это время отсутствовал. Голоса бывали самые разные. Но абсолютный музыкальный слух позволял Андрею Петровичу очень точно определить - по телефону говорил всегда сам Мышин. Вечером, конечно, Мышкин интересовался, не звонили ли ему - он ждёт очень важный разговор... А то иногда и сам Мышин начинал вдруг кому-то названивать вечерами и в выходной, и громко, на весь коридор начинал обсуждать какие-то вопросы, связанные с его работой. И однажды так увлёкся, что не заметил проходившего мимо Андрея Петровича - звуки зуммера во время паузу пиликали во всю, забыл совсем об этом предвидящий. И в то же время он никогда не отказывался от уплаты за телефон, видимо, думая, что никто не догадывается о его "фокусах".
В трубке пискнуло - код прошёл! - быстро набрал номер Капочки.
- Алло! - послушался из трубки голос внучки.
- Машенька, это я...
- Приветик, дедуля миленький! Мы с тобой прямо на одной телепатической волне работаем - только что говорили о тебе, рыбок вспоминали... - и застрекотала, но тут же Андрей Петрович почувствовал, что она чем-то озабочена. - У нас тут вовсю идёт сессия, сам знаешь, что это такое. Кстати, твой сосед Серж ещё не стал профессором?
- Нет, он тоже сдаёт экзамены и заодно проводит на мне всякие эксперименты...
- Дед, срочно передай ему, чтоб это прекратил! Иначе будет иметь дело со мной! Так и скажи! Пусть проводит опыты на вашем Крысине!
- Так и передам... Что-то я не слышу голос Капочки, или закопалась на кухне?
- Дедуля, тут такое дело... Капочка только что поехала к вам в Казань, на какой-то учёный семинар. И мы решили тебе не звонить, чтоб был сюрпризик, когда она к тебе заскочит...
- Значит, мне ждать Капочку?
- Конечно! Только не говори ей, что я проболталась.
Они ещё немного поговорили. Внучка пообещала написать "ужасно длинное" письмо, в котором расскажет всё, всё о своей и Капочкиной жизни, сказала, собирается приехать к нему в гости, и они буду бродить по старой Казани, поедут на Волгу...
Трубка телефонная лежит на аппарате, остывает от разговора, а он приводит в мозгах в порядок только что услышанное. Нет, нет, девочка явно чем-то расстроена и старалась изо всех силёнок скрыть это.
Из комнаты Мышина вновь донеслось легкое туканье, будто тот ударял молоточком почему-то упругому и довольно твёрдому. Тюк-тюк... тюк-тюк... Это раздаётся из его комнаты почти каждый день и уже не первый год. Что он там выстукивает? Никто никогда не расспрашивал об этом Мышина, а тот ни слова. Может занимается чеканкой? Нет, не станет он утруждать себя таким "пустым, никчёмным" делом. И при чеканке звук другой тональности...
Внезапно Андрея Петровича словно ослепило, так я р к о, будто это случилось вчера, а не более сорока лет назад - у в и д е л к о т л о в а н, залитый ослепительным солнцем и к а м е н н ы е г л ы б ы, ф и г у р ы в полосатых робах. Вот себя видит - склонился над огромным камнем Коваль и методично бьёт по нему тяжеленным ломом... Но самого звука не слышит - как в немом документальном кино...
В и д и т свои разорванные ботинки - верх разлохматился и расползся в разные стороны к подошве, и все эти лохмы аккуратно обвязаны тонкий оранжевой проволокой. Так когда-то в детстве ловко прикручивал к валенками коньки. С этой проволокой ему чертовски повезло - солдаты ремонтировали что-то и обронили кусок проволоки в лужу. Проходя мимо лужи, он проволоку выудил оттуда. И тут же приспособил к делу.
Отбросил в сторону лом и теперь перед ним очередная задача - поднять большой, с зазубринами отломок от камня и уложить его в тачку. Наклоняется, стараясь половчее ухватить левой рукой, поднимает камень на грудь, делает пару шагов и заваливает камень в тачку...
Теперь другая задача - надо везти тачку. Только сначала следует столкнуть её с места - это самое трудное...самое, самое трудное сдвинуться с места... ржавое колесо...
Р-раз ещё р-рраз!
Колесо, будь оно проклято, никак не желает сдвигаться с места, словно приросло к земле. Наклонился - нет, не приросло - оно проклятущее засело в ямке, а перед ямкой лежит тот самый камелюка, который он не смог поднять прошлый раз и отвезти. И теперь упёрся в него колесом... Задача может быть решена так - сдвигать этот камень иначе ни с места...
Скосил глаза в сторону - охранник на месте. У них какое-то нечеловеческое чутьё - едва оторвал голову или глаза от этих проклятых камней, стоит только подумать о передышке, как сразу это замечают и тогда держись...
Ужасно хочется взглянуть на небо - оно сегодня такое синее! Без единого облачка! Уже вовсю пахнет весной. Даже в этой каменной дыре...
Краем глаз заметил - охранник уже задергался. Сейчас, сволота, повернётся...
Вцепился рукой в камень, главное чтоб кишки не надорвать, и медленно, медленно, небольшими толчками, стал сдвигать камень в сторону... Р-рраз... ещё...ещё.. ага пошёл помаленьку... пошёл, сволочь... Теперь колесо надо сдвинуть в сторону, чтоб выехало из ямки...здесь, вроде, полегче...
Хоп! - звук как будто включился - услышал, как за спиной громыхает чья-то тачка. По сиплому прерывистому дыханию, покашливанию узнал Мишку Чеснока. Сосед по бараку, весельчак и оптимист. Мимо носа Коваля протащились ноги Чеснока, обвязанные ржавым проводом.
Коваль поднялся и с хрустом распрямил застывшую спину, с удовольствием, хотя бы одним мгновением, охватил глазами яркую синь неба, и тут же наклонился к тачке, чтоб ничего не понял охранник. Ухватился за ручки, чтобы столкнуть тачку.
Позади раздался не совсем обычный звук.
Резко обернулся - это на камни прямо во весь свой огромный рост упал Лысый, так все звали Фомина за большую залысину на голове. В отдалении стоят Вася Петров и Иван Прохорович. Вася тут же бросил лом и рванулся к Лысому, стал помогать тому подняться. Но, видно, тот потерял сознание и совсем не думал вставать. Подошёл Иван Прохорович и стал помогать Васе...
И тут Андрей Петрович увидел, как Вася быстро достал из-за пазухи Лысого какой-
то свёрток и ловким движением сунул его в карман Ивана Прохоровича, а тот будто ничего и не заметил, но сразу оставил Лысого и широким шагом направился в сторону
охранника, что-то стал говорить тому, в чём-то убеждать.
Охранник Курт, всегда полупьяный да еще с придурью, начал громко матюгаться,
размахивать автоматом. Подошёл к Лысому и ткнул того сапогом в бок, нагнулся, посмотрел в его бледное синюшное лицо.
- Подох Лисий, да? - Курт ещё раз ткнул его сапогом в бок.
- Нет, Курт, он ещё не умер, - сказал Вася. - Ему помощь нужна.
- Помочь? Ха! Он сейчас уже сдохнеет! Помочь! Сейчас мы это сделаем! Давай тачку сюда! Бистро! Бегом!
Ближе всех тачка Коваля. Они вдвоём с Васей принялись поднимать. Лысого, чтоб уложить в тачку, но ничего не получалось.
- Надо выбросить камни, - сказал Вася и повернулся к охраннику. - Мы сейчас...
- Нет! - заорал Курт. - Не трогать каминь! Не сметь! На них клади!
Рядом оказался Семён Тихонов.
- Не шумите, мужики, а то стрелять начнёт - он же псих...- прошептал Семён. - Я вам помогу, давайте вместе...
Втроём втянули тяжеленное тело Лысого на тачку.
Курт торчал всё время рядом и упражнялся в матерщине, он был большим любителем поарать даже без причины, а тут уж во всю разошёлся.
Везти тачку с человеком, а такое в каменоломне случалось частенько и всегда выделяли двоих. Семён шепнул Васе, что сердце у него прихватило и хочет передохнуть, и потому вместе с Ковалём повезет тачку. Вася не стал возражать и поплёлся к своей тачке.
Дорога с карьера вся в колдобинах. Голова Лысого моталась из стороны в сторону, временами он шевелил губами, раздувал щёки, словно играл на тубе... По всему чувствовалось, что он уже больше не сможет долбить камни ломом.
Спустя много лет Андрею Петровичу попала в руки книжка сказок, изданная ещё в довоенное время. На её страницах среди необыкновенных деревьев и цветов бродили не менее удивительные звери и птицы. И все они чем-то походили на людей. Особенно глазами. И совсем не казалось странным, что они в книжке шутят и разговаривают, как люди. Только очень добрый человек мог придумать и нарисовать таких птиц и зверят. И был это писатель и художник Фомин Николай Яковлевич, которого в концлагере на каменоломне звали Лысый.
Едва дорога завернула за бугор, как Семён предложил передохнуть, и Коваль с радостью согласился. Семён сразу же стал быстро обшаривать карманы Лысого.
- Курево ищу... У Лысого всегда табачок имелся в заначке... Больше он ему не понадобится... Точно, не понадобится...
Коваль прикрыл глаза - хотелось заснуть... Временами открывал глаза - руки Семёна всё продолжали и продолжали шарить по карманам Лысого... И за пазуху уже полезли...
- Жить без курева не могу... Ну. сил нет... И куда, сучёныш, заныкал курево...
И снова, снова выворачивал карманы, матерился, ощупывал борта робы. Стащил с ног Лысого полуразвалившиеся бахилы, даже подошвы отодрал, и со злостью отшвырнул их в сторону.
- Нет нигде... Только один гнилой чинарик нашёл... Вот сука Лысая!
Наклонился к самому уху Лысого и зашипел:
- Куда спрятал? Ты меня слышишь, Лысый?! Куда заныкал? Говори, сука!
Лысый беззвучно шевелили толстыми, распухшими синюшными губами и пускал мелкие кровавые пузыри. Вдруг он широко раскрыл рот, как зевая, дёрнулся всем своим громадным телом и замер.
- Спёкся! Ну, и гад... Ну, Лысый... Думаешь, там лучше! - заорал Семён и даже
закашлялся от ярости. - Су-уука... Ни хрена там не лучше...
Поехали дальше. Пока везли Лысого до одноколейки, где стоял небольшой паровоз
с вагонетками, Семен продолжал матюгаться и вспомнил как на днях тоже вёз кого-то в
тачке, зато тогда здорово разжился махрой...
На следующий день Васю Петрова стражники вытащили прямо из барака, при этом перетряхнув все его шмотки на нарах и у всех, кто находился с ним рядом. По всем щелям лазили, и всё что-то искали, искали. Три дня его пытали, стараясь узнать членов лагерного комитета, но ничего не узнали.
Утром Васю вывели на площадь перед строем заключённых и зачитали решение коменданта: "Заключённый N 3618 Петров, как злостный нарушитель лагерного режима приговаривается к смертной казни. Так поступят с каждым нарушителем порядка. Великая Германия должна освободить общество от своих врагов. Мы должны сделать вас свободными и счастливыми людьми..."
Выпустили одновременно четырёх чёрных огромных ротвёйлеров.
Всё это записано у Андрея Петровича. Кажется, в с е мелочи записал...
Но теперь в д р у г понял, что не всё записал - упустил момент, как Вася достал какой-то свёрток из-за пазухи упавшего на камни Лысого и потом сунул его незаметно в карман Ивана Прохоровича. И что Иван Прохорович, сразу же отошёл в сторону от них, пошёл к охраннику, но больше не приближался к Лысому.
И вот теперь он п о н я л, что всё это видел ещё кто-то кроме него. Ведь не зря Васю Петрова арестовали и стали пытать...
И ещё - совсем ничего не записал про довольно странное поведение Семёна Тихонова, когда они с ним вдвоём везли на тачке умирающего Лысого. Это как-то совсем выпало у него из памяти...
Нужно немедленно записать в с е детали тех, казалось бы, ничтожных событий, когда они везли Лысого. Он почувствовал, что т о г д а произошло что-то очень важное - он же не придал никакого значения тому, к а к искал Семён махру у Лысого... Как торопился, к а к страшно разозлился из-за дерьмовых чинариков на Лысого... Теперь всё нужно тщательно проанализировать, уложить каждую мелочь на свою полочку...
- Дружище Коваль, кажется, кольцо сжимается... - прошептал он сам себе под нос и стал подниматься со стула, чтобы шагать к себе в комнату. Сделал пару шагов, как вдруг за спиной ожил телефон - неожиданно громко зазвенел на весь коридор.
В такое время иногда звонят друзья Сергея. Ещё подумал о Булкине - того порой охватывает, как он говорит "серая тоска" и он покупает бутылку водяры, конечно, пивка не забывает взять и, вкушая, начинает обзванивать друзей-лабухов в любое время дня и ночи, чаще всего начиная с Коваля.
Тюканье замерло - всё ясно! Мышин, давай жми на исходную позицию!
- Слушаю...- Андрей Петрович взял трубку и покрепче прислонился коленями к тумбочке.
- Это я, родной мой... - он давно не слышал голос Фаины таким взволнованным.
- Здравствуй, Фаечка. Что случилось?
- Я вчера звонила тебе, с Серёжей разговаривала. Он сказал, что ты себя плохо чувствуешь...
- Да вроде уже оклемался. Какая-то гадость привязалась. И сейчас уже вполне...
- Ну, и слава Богу... - Андрей Петрович слушал её трудное дыхание и отчётливо видел её маленькую пухлую ручку, державшую трубку, полное лицо и глаза будто залитые яркой синей краской. У всех трёх сестёр в глазах синь, но у каждой своя - у Алёны с примесью зелени, а у Ирины больше серого... - Андрюша... - голос её как бы провалился, зазвучал глухо-глухо. - Ты хорошо меня слышишь? Ирина Владимировна умерла...
- Ирина?... Господи... Когда? - мысли в голове заметались, заскользили и стала понятна какая-то странность в разговоре Машеньки, неожиданный отъезд Капочки "на
симпозиум" в Казань. - Когда это случилось?
- Сегодня в четыре часа дня... Позавчера инсульт... "Скорую" вызвали, но врачи ничего не смогли сделать... Я сразу послала телеграмму Капочке... Еще была жива Ирина Владимировна... - и опять ударило по ушам - "Владимировна... Владимировна..." как же Ирина выдрессировала своих сестёр, хотя те и старше её. И тут же поймал себя на том, что известие о смерти Ирины, бывшей жены, как-то особенно и не тронуло его. Неужели всё внутри так зачерствело? - Алло, Андрюша...Ты меня слышишь?
- Конечно, слышу...
- Все хлопоты взяла на себя музыкальная школа. Ведь она организовала её и много лет проработала там... Буквально до последнего дня ходила туда... Всё намечено на послезавтра. Ты сможешь приехать? - как же тяжело даётся ей каждое слово, трубка прямо задыхалась. - К одиннадцати наметили...
- Конечно, приеду, о чём ты говоришь. Может, я могу что-то сделать?
- Ничего не нужно, Андрюша. Значит, мы ждём тебя...
Трубка перестала задыхаться. Андрей Петрович осторожно опустил её на аппарат. С трудом отлепил от трубки затёкшие пальцы. Сел на стул, откинулся к высокой прямой спинке. Немного посидев и приведя мысли в порядок, снова снял трубку.
- Какой там лабух на проводе сидит? - почти сразу трубка заполнилась хрипеньем, сипеньем и разными прочими далеко не музыкальными звуками, которые позволяли судить о количестве холодного пива, принятого на грудь Булкиным. - Подайте звук, сэр! Громче! Форте, чёрт побери! Хотя бы одну ноту изобрази!