Сказать, что перестройка в "жаворонка" далась Храпову мучительно - не сказать ничего. А ведь как притёрся, наконец, к жизни. Он и работу приладил под свою совиность, и ритмы тела. Как-то постепенно хорошие передачи и фильмы по ящику тоже сдвигались в ночь, уступая прайм-тайм латинистым сериалам и бесчисленным гламурь-шоу. Смакуя книги, любимую музыку (в наушниках, упаси кого тревожить!), своё что-то кумекая, время до двух ночи он полагал благодатью божьей и полнотою бытия.
Но любишь кататься... Смирившись с утренними выгулами братьями нашими меньшими - а в колоколе двенадцатиэтажных книжек с перпендикулярными девятиэтажками любое тявканье разбухало до канонады - Храпов был унижен и распят чудищем алкашей из углового дома. Грязнолохматое, коротколапое, с острыми ушками и такими же пираньими зубами болоньевое существо - ни кобель, ни сука - с приплюснутым носиком и придавленными дугами бровей над сбитым бульдожьим, без шеи, торсом выкатывалось из подъездных дверей - и у всех благородно молчаливых овчарок и прочих волкодавов подламывались лапы и поджимались хвосты, а блошиная шелупонь сдувалась с песочницы да из под помечаемых деревьев жутким и не лаем-воем даже, а замогильным церберским воплем. Визжа и серчая, монстр носился по двору, перебивая метки жалких собратьев и не утруждаясь ритуальным собачьим забрасыванием своих ссюров. Цивильные американские совки с пакетиками на нашей - весьма унавоженной - почве не приживались по причине пофигизма менталитета. Впрочем, быдловость - она и в засранном Париже культура. Унылые перманентные войны между любителями животных и нетолерантными мамашами добавляли к живописьным дворовым инсталляциям лишь словесный декор. Вот только почему-то не эти мамки-злыдни не дают оскудеть собачьим стаям и веттюрягам. И не счесть, кого больше: старух и детей, подбирающих выброшенных, или наплевавших на тех, кого приручили, и которых, натешившись, - на мыло... А иммунитетная польза такой любви для всех несомненна: с рождения приученные к окружающему говну и лагерному лаю все стерильные страны переживём.
Отнюдь не боец, Храпов отличался странной особенностью: ни одна псина не вызывала в нём страха. Он мог пройти сквозь рычащую бродячую стаю, и дальше глухой угрозы дело не доходило. Далеко не собакофоб, уважающий за характер и молчаливость больше кошек, он, ловя умный и почему-то всегда грустный собачий взгляд, шкурой ощущал некое сродство. Не любил только болонок. Вздорные блонди, пожалуй, по моськовости всё же переплюнули своих не хвостатых товарок. Если поводырь, охранник и спасатель в человеке видят своего собачьего бога, то эта селекционная отрыжка держит свои зеркальные отражения за помыкаемую прислугу. "Деззи, девочка, пожалей мамочку - не лезь в эту мерзкую песочницу к заморышам, скушай пирожное, пусечка..." - о-о-о, господи, ну дай же каждой Дездемоне по Отелло!
Утренняя брёх-побудка растягивалась и на час, и на два... Никакие снотворное, бируши и подушки не помогали. Особенно пакостно было, когда на работу выходить в первую смену, а с трёх ночи получасовыми ариями с полминутными перерывами до звонка будильника изгалялась тварь, сидящая перед закрытой дверью подъезда. Мозгов для подстраивания под последних возвращающихся домой не хватало, а хозяевам любой концерт был по барабану. Все соседи и в жару наглухо закрывали окна, а Храпов не мог дышать без открытых форточек и зимой. Вызнав код, он несколько ночей бегал открывать двери, нагло облаиваемый моськой, норовящей куснуть и брызжущей слюной.
Еженощные вскакивания принесли неотпускающую головную боль и круги под глазами, и неагрессивный Храпов понял, что надо вырабатывать другой рефлекс. Но несколько мелких камней, доставших трынделку, не внушили, что раскрывать пасть ночью нельзя. Не всякая шавка, увы, может стать собакой Павлова. Оставалось выловить примадонну и переселить подальше от города на перевоспитание. Может быть, вблизи волчар окрестных и инстинкт самосохранения у пустобрёшки проявится. Серых, однако, жалко: не до лунных серенад станет.
Захватив мешок и фонарик, Храпов спрятался в подъездном "предбанничке", закрыв внутреннюю дверь и приотворив внешнюю. Приплёвшаяся как по расписанию и унюхавшая его подружка от недоумения проглотила брёх и, тявкнув пару раз, начала игру в пересиделки. Она не доверяла своему врагу, но приоткрытая железная дверь подталкивала прошмыгнуть и гордо поднять на него лапу уже со своего этажа. Жестокий Храпов развернул котлетки, и зарычавшей фурии такого издевательства было не вынести. Решив, что двуногий швейцар опять ей прислуживает, она пулькой метнулась в щель... и ткнулась в запертую внутреннюю дверь. Тут же закрылся и вход. А Храпов понял, что значит загнать волка в угол. Верещащее от страха и злобы существо металось по стенам узенького коридорчика, полосуя брюки и лязгая зубами у горла. Выроненный фонарик погас, хрустнув рыбёшкой. Отбиваясь ногами и пытаясь накинуть мешок на фосфорные просверки глаз, Храпов несколько раз падал всем телом на летающую валькирию, но целовался только с полом. Не выдержав, он приоткрыл створку внутренней двери, и ручка заколотилась в его руке от буравящейся вовнутрь яростной плоти. Забыв все заповеди, он придавил её дверью. С таким же гуманным результатом он мог бы сдавливать булыжник. Но лай - как обрезало. Влепив ботинком по торчащему заду, Храпов распахнул дверь и вторым пинком отправил бетонный комок в лестничный пролёт...
Следующую неделю он так и не уснул, прислушиваясь к любому случайному лаю, но своего цербера не различил. А потом начал засыпать в девять вечера и вскакивать от солнечного толчка. Поменялся на утреннюю смену и через месяц, проходя двором к остановке, наткнулся на сидящую у того подъезда старую знакомую. Молчаливая грязнолохматая болонка вдруг заковыляла к нему, а за пару метров легла на брюхо и на растопыренных лапах-плавниках подползла лизать ботинки.
И Храпов догадался, в чьём аду ему гореть. Хотя все собаки попадают в рай...