Владимир Партолин

Эту запись-ком я сделал спустя годы на острове.

Бежали из Антарктиды мы на паруснике. Роту на нем прятали в вагоне-ресторане: на гауптвахте мест хватило только офицерам, комиссару и старшине, поэтому командира, сержантов и рядовых поместили в эту старинную, доставленную на материк, где обычных не построить, не то что железных дорог, коробку. Сохранилась она почти в первозданном виде фешенебельного ресторана на колесах, разве что со стен сняли (местами оставалась) обшивку красного дерева и окна заделали. Вагон не запирали и даже не охраняли. Сбежишь, в Крепости не спрятаться и за пределы городского купола не выбраться, да и куда на мороз по снегу в пургу податься. По нужде ходили в тамбуры, где оба туалета работали справно, была холодная и горячая вода и полотенца. Питались сухпайком и «спецназовскими сливками» — так что мне, ротному повару (не люблю, когда называют коком), было делов — собрать и запихнуть в ящик для мусора опорожненные банки и тюбики. Пили чай вприкуску с колотым сахаром, по утрам приносимым лично начальником гауптвахты. В вагоне был камин, включали кухонные плиты — так что не замерзали. Не хватало арестантам нар, — спали на столах ресторанного зала; и еще, как шутил сержант Селезень, — молоденьких официанток и проводниц.

Я встал рано утром закипятить воду, зашел в туалет и в окошко с вытертой местами краской не увидел фонарей во дворе комендатуры. Темень за стеклом, а присмотрелся, различил близко дощатую стену. Тут только — спросонья сразу не ощутил — сообразил, что вагон не стоит на месте — движется, вернее, качается как на волнах. Разбудил полковника...

Той ночью все, даже старики, уснули рано — сразу после вечернего чая, потому не слышали, как вагон подцепили ветролетом и опустили в трюм корабля. Меняла Зяма выменял «ресторан» за три сотни ранцев — столько детишек тем годом пошло на Руси в первый класс. Узнал уже в океане, кто в вагоне, повез куда подальше. Рвал во все паруса, пока не наткнулись посреди Тихого океана на остров Бабешка с государством Пруссия и населением в три деревни. Устроил Зяме выгодный обмен и нам нежданный-негаданный побег бригадир «атомного парника» Крепости Чон Ли. Китаец увязался с менялой, на борту первым обнаружил, что вагон не пуст, долго это скрывал, таская нам сухари и воду; на острове предложил полковнику услуги денщика.

Президент Пруссии принял нас радушно, официально в присутствии владельца и шкипера парусника дал беглым политическое прибежище и предложил принять гражданство. Полковник поблагодарил и заверил, что арест наш — недоразумение, побег случаен, главнокомандующий и генерал-шеф Крепости разберутся, и пользоваться гостеприимством Его Превосходительства будем недолго, отсилы полгода. Нужно только сообщить оказией о происшествии в Крепость и за нами прибудет корабль или дирижабль. Разочарованный глава Пруссии, сменив обаяние суровостью и предупредив, что кормиться «в таком разе» нам предстоит своим трудом, жить предложил в пустовавшей деревне Отрадное.

На пепелище, — поселение сожгли пираты, разграбили и увезли все: жителей, хижины, продовольствие, — обосновались полевым лагерем. Защитный купол поправили, поваленную пиратами башню водокачки восстановили, КП, казарму, медчасть и гальюн соорудили из оставленных нам шкипером грузовых контейнеров, под столовую приспособили вагон-ресторан. Чему я, конечно, порадовался. Плиты на кухне работали на природном газе, которого на острове было вволю, в духовках обнаружил кое-какую посуду для варки и жарки. Обитать нам предстояло на экваториальном острове, голом и пустынном, без деревца и кустика, без зверя и птицы, но на каком и в зиму морозы редкость, потому Зяма уговорил комроты сменять унты на резиновые боты, тулупы — на мотыги, ушанки — на ранцы. За ушанки полковник просил макароны, но прапорщик Лебедько склонил согласиться с предложением менялы. А ну как пробудут за нами через год? Президентское «кормиться своим трудом», означает заниматься сельхозтрудом — сеять, полоть, убирать. В чем доставить с полей урожай в деревню? На Бабешке ни машин, ни лошадей, в жменях много не унесешь. На острове обыкновенные мешки в дефиците — вот ранцы и сгодятся.

С продуктами было плохо: от сухпайка остался только НЗ. Зяма оставил флотских макарон, да Президент наделил мукой, картошкой и подсолнечным маслом.

Минули полгода, но нас с Бабешки так и не забрали. Перезимовали на тощем пайке. Пришла весна, а с ней пора посевная. В первый погожий денек, когда панцирь из свинцовых облаков пропустил солнечные лучи, комроты вывел пехотинцев в поле. Функции агронома он взял на себя — показал, как землю мотыжить. Семена выделил взаймы председатель колхоза «Мирный», что в деревне Мирное по соседству с Отрадным.

Прапорщик Лебедько добыл мешок семенного топинамбура, посадить «земляную грушу» полковник отправил на дальнее в четырех километрах от деревни поле. Особняком оно от наших и соседских угодий потому, что на его месте планировали расположить четвертый на острове поселок (третий — Быково), но почему-то не построили. Испокон считалось ничейным, никем не обрабатывалось и не засевалось. Один из морпехов вонзил там в усердии мотыгу глубже, чем следовало, и вырыл клубень внешне похожий на зубик чеснока. На зуб попробовал, — скривился. Сержант Селезень надкусил, — плевался. Дистрофик умирал, не ел бы, потому о находке забыли.

Лето мы пололи и поливали.

Урожай не удался: ржица не занялась, подсолнечник осыпался, сахарная свекла выдалась с луковицу. А топинамбур — сколько той «груши» с мешка семенного. Выкопали, каптенармус всю на выгонку спирта для очистки «валюты» — так респираторные фильтры называем — пустил. Укроп и петрушка — не еда. Так тем разом посчитали.

Настала осень, мы к концу второго ее месяца прикончили остатки урожая, половину третьего пробавлялись одним жмыхом, подаренным нам мирянами. А когда неделю уже голодали, прапорщик Лебедько упросил полковника построить роту и отвел на дальнее поле.

...Этот клубень оказался большим, по форме и цвету походил на банан, с одного конца имел усы корневища, с другого — прозрачный пузырь с букетиком голубых цветочков внутри.

— «Анютины глазки!», — удивился цветам сержант Селезень.

— «Оскомина», — назвал прапорщик клубень. Подкопал, вытащил и показал сеть переплетенных корней с густо посажанными оскоминами. — «Оскоминица». — Назвал так, я понял, по аналогии с грибницей. — Пробуйте. Я не подох.

В роте все исхудали — кости да кожа, — только прапорщик один с виду будто и не голодал совсем, наоборот, располнел безобразно, при росте в два с половиной метра жиром оплыл, что тот японский борец сумо. Я этому сильно дивился. В миску ему накладывал два черпака, но и эта двойная порция: спецназовцу — червячка не заморить, а такому великану — на понюх. Правда, прапорщик ничем не брезговал: частенько ночами приходил ко мне в «ресторан» (я здесь ночевал — сторожил провиант), запирался на кухне и варил себе топинамбуровые очистки. Из своей коморки я улавливал кислый запашок — теперь понятно, что оскоминовый. Прапорщику на дальнее поле сходить, деревню под защитным куполом покинуть, нет проблем, он — каптенармус: запас и очистка валюты в его ведении.

Кому пробу снимать бросили на пальцах, выпало сержанту Селезню. Усы и пузырь оторвал, слупил, с наружи желтую изнутри красную, кожуру — обнажилась черная, против ожидания, мякоть. Но приятно душистая — смельчаки валюту из носа вытащили и понюхали. Надкусил. Рожу так скривило, что старослужащие «увидали Москву» и слюну пустили, а новобранцы, совсем пацаны, — слезу.

На ужин того дня я подал пюре из толченого топинамбура с перетертой оскоминой и крупно порубленной солью. Впервые за два последних месяца ели не с горстку чего-то из петрушки и укропа, а ложками из котелков, в которых «Отраду» (так Селезень назвал пюре) я украсил «анютиными глазками». Серая кашица, белые кристаллы соли, голубенькие цветочки поверху: живописно было. Ели. Старослужащие «Москву смотрели», новобранцы плакали. Отказникам полковник приказал: «Пищу принять! — и добавил, сам испробовав: — Альтернативы нет. Злаков осталось только-только отсеяться. Если весной не заберут с острова — упаси, конечно, Господи, — в посевную землю под рожь рыхлить попробуем на глубину трех-четырех сантиметров. И поливать не сразу».

Грянула зима, чуть ноги не протянули. Петрушка с укропом и «Отрада» спасли!

Долгожданной весной Лебедько, получив отказ занять семян, вернулся из Мирного с предложением обменяться на одежду; к семенам вдобавок придавались химудобрения. В матросские бушлаты поверх форменки на синтипоне роту, изъяв спецназовский комплект боевого обмундирования, одели на гауптвахте, в том и бежали. Летом на экваториальном острове в утепленной одежде жарко, и комроты согласился. Не последнюю роль в решении сыграли его уверенность в том, что до зимы вернут роту в полк, и то обстоятельство, что удобрений первым разом к семенам миряне не дали.

Другим после обмена днем полковник остановился на выходе из казармы и в дверной проем наблюдал за пехотинцами, построенными на утреннюю поверку. Тельняшка и трусы вместо привычного трико-ком, боты вместо бутс резали ему глаз. Рукава тельняшек закатаны, голенища бот до земли отвернуты, трусы кому выше кому ниже колена. Голые икры — незагорелые, неприятно напоминали женские. На поясном ремне сливпакет, фляжка, подсумок и пенал для валюты, все поцеплено вразнобой — у кого спереди у кого сзади. Нелепо выглядели и особенно раздражали черные шерстяные подшлемники-маски, скатанные в шапочку так небрежно, что торчали пучками волосы из прорезей. Ранцы у всех через одно плечо: ранцы «школьные», лямки на детей — двухметровым морпехам малы. Такой внешний вид в казарме в час личного времени пресек бы, а тут на плацу!

Старослужащие жевали заначанные с ужина пирожки с капустой — закуску к ста граммам, налитым мирянами-менялами по случаю сделки. Полковник выпить запретил, но, когда пирожок намазали кабачковым джемом и кружку дополнили до краев, разрешил.

Новобранцы — с голодными глазами. Чем-то хрустели. Спертые химудобрения жрали; до подъема ко мне в столовую наведались, соли просили посолить.

«И это морпехи спецназа ОВМР? Клоуны». Я так подумал, а как считал полковник Курт, не только сам лично отличавшийся выправкой, но у которого в полку подчиненных прозвали «манекенами»?

Правда, сегодня и его видок был еще тот. Без брюк, в одних кальсонах. Вязанные из нитки коралла «теплого», они в ансамбль облачения — китель офицера-моряка, тельняшка, портупея и матросские «прогары» на ногах — не вписывались. Но насмешек не боялся: вчера отсмеялись — досталось и «дедам», и «салагам». Что прискорбно, перепало — попали под горячую руку — и мирянам-менялам. Ну, сами виноваты: не успели пехотицы джемом закусить, налили по вторых сто грамм, комроты — двести.

На плац полковник ступил злой. Сходу, отмахнувшись от попытки старшего сержанта Кобзона сделать доклад, приказал:

— Каптенармус, роту разуть! Боты не давать носить весну, лето и осень — до первых заморозков: Солдаты, ранец не носить! Использовать в гамаках под голову вместо подушки. Сухпаек закончился — «сливок» больше не будет — сливпакеты сдайте с ботами. Бушлаты тоже. Как их?.. Воротники заплечные... гюйсы — миряне не взяли, вот ими прорези в трусах и прикройте. Повесьте на манер женских передников.

Дизайнер матросского нижнего белья смудрствовал. Мало того, что в повседневную форменку военного моряка Крепости включил давно забытые заплечные воротники с полосками и якорями (гюйсы в обиходе), так к этому еще в трусах применил не резинку традиционную, а «клапана» - такие же, как и у матросских брюк по боковым швам. Петлями в «клапанах» трусы пристегивались к пуговицам на изнанке брючин. К тому же скроены были без ширинки, по малой нужде сходить, снимай брюки и их с ними. На гауптвахте морпехи прорезь проделали не поссать, а для заправки пениса в мочеприемник сливпакета на поясе. В сливпакете миксером взбивались «спецназовские сливки» — как в изъятом спецназовском трико-ком. Прорезали сатин, после трусы называли «скворечником». По ночам у ветеранов «скворец» в дырку вываливался и ложился на бок, у молодежи выпархивал и тянул «шею» — рассматривал что-то на потолке. На Бабешке пока сухпайком питались и «спеназовские сливки» пили, та же картина была, а заголодали, — «улетели скворцы на юг». Прилетели, как «Отрадой» стали пробавляться. Я ночевал в вагоне, не поверил такому, так однажды каптенармус уговорил пойти, удостовериться. Пришли после отбоя, дневальный пропускал, — за тумбочкой стоя, присел. В общем-то, я увиденному в казарме не удивился, сам у себя на топчане спать мог только на спине.

Полковнику гюйса не досталось, выдали ему не матросскую форменку, а офицерский китель. А сгодился бы. Его кальсоны отличались интересным свойством: пушистые и небесного цвета днем, в вечер розовели, с закатом в сумерках становились гладкими и приобретали телесный цвет. Держались на резинке и не имели ширинки. Если бы не «слон» полковника — внушительным бугром, — морпехи командиру, думаю, не в глаза смотрели, а пониже поясной пряжки в портупеи. Планшеткой прикрывался.

— Товарищ полковник, пусть гюйсы носят: стирать их нечем — мыла нет. Посверкают мудями: ни здесь в деревне, ни в поле баб нет, — возразил, как мне показалось, комроты каптенармус.

— Здесь, прапорщик Лебедько, не деревня, а полевой лагерь подразделения морских пехотинцев спецназа, — повысил голос полковник. И, видно, пожалел, снова окинув взглядом клоунов. Командующий ОВМР застрелился бы, появись он здесь. — Тебе, каптенармус, прежде чем форменку менять, надо было нитки с иголкой добыть и распорядиться прорези в трусах зашить.

— Так не знал, что вы прикажете сливпакеты сдать. А нитки с иголками пытался достать у мирян, запросили на обмен пяток лопат, а их у нас нет.

— Не знал. Предвидеть надо было. Какие «сливки»? Едим что? «Отрада» — не сухпаек из кораллов цвета пищи. Моча — не та. Сливпакеты, прапорщик, принять на хранение, нитки и иголки добыть, «скворечники» зашить: Солдаты! — перебил комроты смешки в строю. — Трусы не трико-ком с пенисом в сливпаке, задрал по бедру и сливай на земельку: Впрочем, оправляться и по малой нужде, теперь — в гальюн. В поле на прополке по большой нужде в сопки бегать запрещаю, терпите и домой все несите — нам удобрения нужны.

Последние слова полковник бросил уже через плечо, обходя строй и на фланге сворачивая к будке гальюна. Приказал он пехотинцам остаться в одном исподнем не только потому, что не мог видеть этих клоунов, но и из необходимости: бушлаты, боты, пояса и гюйсы предстояло отдать колхозу «Мирный», как только прибудут забрать роту с острова. Беречь, правда, не потребовали, но клоунский вид бойцов его угнетал. Миряне ушли, полковник, отменив построение на вечернюю поверку, зашел в столовую, принес подаренный ему жбан с наливкой и попросил чем-нибудь закусить. Мне налил, а закусывал «Отрадой», проронил: «Сброд. Отменить что ли построения? — И спросил меня: — Как думаешь, кок? Положи еще твоего пюре и подставляй кружку — надеремся с тобой».

Вернулся полковник из гальюна к строю, старший сержант Кобзон — в тельняшке, с гюйсом на трусах — скомандовал: «Сержант Селезень, принимайте командование» и, выкидывая далеко вперед босые «циркули», побежал к будке. Селезень распорядился: «Первое отделение первого взвода, к оправке товсь! — и недоуменно, я расслышал, забурчал в нос: — Кто до сего дня ходил по большой нужде на очко — комроты, да оруженосцы. Теперь, это ж пока полсотни человек посрет. — И прикрикнул: — На фланге! Оруженосцы! Япошки недобитые, молчать в строю».

— Японцы, боюсь, обделанными ходить будут. Это пока до них очередь дойдет. А мыла — нет. Салаги, ночами они в гамаках в сливпакет дрочили, завтра — в гальюне в очко будут. Деды возмутятся. Может, раздать сливпакеты? — высказал свое предвидение Лебедько.

— Не салаги, а новобранцы, не деды, а старослужащие... Жалко пацанов. Небены землицы — какой была до хрона — не видели. В Антарктиде в «атомных парниках» в траву боялись ступить, а огурцов попробовали, кривились — говорили коралл цвета огурца вкусней. Здесь на Бабешке, ни деревца, ни травинки, ни птички. Чудом каким-то рожь в песке растет. Это мы, земляки, пожили — повидали и травку, и кустик, и птичку с пчелкой. Вишню, ананасы ели, а им придется ли?.. Своих приказов, прапорщик, не отменяю, — отстегнул командир с пояса сливпакет и положил в штабель. Обтянул за поясом тельняшку, поправил планшетку. Висела на животе ниже пряжки, аккурат «слона» прикрывала. В гальюне долго просидел — дыру в ней ножом налаживал, догадался я. Нитки с иголкой стянуть прорезь в кальсонах и у полковника не было.

— И прогары, — напомнил каптенармус.

Командир послушно снял и бросил в груду из бот матросские ботинки.

— Товарищ полковник, разрешите вернуть сливпакет лейтенанту Комиссарову.

— Это еще зачем?

— Понимаете, лейтенант засовывает сливпакет себе в прямую кишку, оставляет горловину мочеприемника с наружи заднего прохода: деды, — виноват, старослужащие, — сношают.

— Сливпакет? С миксером?

— Миксер вынимает. После актов лейтенант сливпакет мочой пополняет, миксер вставляет и взбивает. Не пробовал, но говорит «сливки» особенные получаются — жевать как жвачку можно. Надо вернуть, а то, боюсь, наладятся морпехи в Мирное по бабам бегать, а их там раз два и обчелся — мужики за них и с спецназовцами схлестнутся. Не было б беды.

— Верни:

Морпехи пололи, приседали с гюйсами на переду — из «скворечника» «скворец» вываливался. А заправляли руками в земле вымазанными — идиоты: земля радиоактивная!

Босые, без спецназовских подшлемников (поснимали: солнышко пригрело) и на клоунов-то уже не были похожи. Колхозники! — одно слово.

Смотрел полковник на это дело, смотрел и вдохновился на радикальный шаг: на вечерней поверке отменил воинские уставные отношения.

Первое утро после началось с оглашения обязанностей колхозника и распределения должностей. Полевой лагерь на месте разграбленной деревни получил статус гражданского поселка с прежним названием Отрадное. Личный состав роты теперь считался товариществом коллективных хозяйственников, колхозом сокращенно, и тоже с прежним названием «Отрадный». Взвода предписывалось называть бригадами, отделения — звеньями, морских пехотинцев — полеводами, оруженосцев — разнорабочими, кока — кашеваром, каптенармуса — завхозом, офицера медслужбы — фельдшером, комроты — председателем правления, КП — правлением колхоза, казарму — спальным бараком, каптерку — кладовой, столовую — столовкой, медчасть — больницей, гальюн — нужником.

— За неукоснительное объявляю правило: друг к другу обращаться не «товарищ», например, Кобзон, а «мужик» Кобзон. «Мужик» — если старослужащий; и «хлопец» — если новобранец, — заканчивал читку полковник Курт последнего приказа по роте. — Приказ вступает в силу с момента ознакомления личным составом роты: теперь колхозниками.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться, — выступил из строя правофланговый.

— Спишь, мужик? Не товарищ полковник, а председатель правления Курт. И говорить ты со мной, мой заместитель по работе в поле, старший бригадир, бригадир первой бригады по совместительству мужик Кобзон, можешь не испрашивая у меня на то дозволения.

— Есть!

— «Понял» или «ладно».

— Ладно... Требую... Хочу себе прозвище — Кабзон. Через «а».

— Ладно, — согласился Курт. — Все слышали? Кто еще предпочитает прозвище?

— Зовите меня Хромым, — попросил бывший ефрейтор и комотделения оруженосцев , а теперь старший разнорабочий мужик Клебанов. Он, арестовывали роту, уронил на ногу бочку с солеными огурцами, от того прихрамывал.

— Меня — Хлебом, — предложил я. Фамилия моя Хлебонасущенский, на нравилась мне.

— Меня — Чонкой, пожалуйста, — попросил денщик Чон Ли

— А меня — Тонной, попрошу. Председателя колхозным правлением давайте Председателем звать, а заведующего колхозным хозяйством — Силычем, — выступил из строя с поклонами первому и второму разнорабочий Тонако.

— Председатель так Председатель. Ладно, хватит, — предупредил Курт попытки и остальных назваться прозвищем, — Познакомимся за ужиноом, а сейчас искать и выкапывать «грушу» на дальнее поле пойдем.

Строй смешался, распался, толпой поплелись, было, к проходу под куполом, но Председатель остановил:

— Эй, эй! Постойте! На гражданке, какая, не забывайте, вынужденная и временная, останутся исключения: с подъемом — утренняя поверка, с отбоем — вечерняя, в гальюн — по очереди согласно списочному составу бригад и звеньев, в поле и в столовку ходить будем строем: Становись: Равняйсь: Смирно! Фельдшер Комиссаров, завхоз Силыч, кашевар Хлеб, выйти из строя и по местам. Звеньевой Селезень, тебе сегодня сторожить, — на водокачку, и смотри в оба: парусник первыми мы должны заметить. Остальным, напра-во! Мужик Кабзон, веди полеводов на работы, я на КП: то есть в ПК останусь табель учета рабочего времени и журнал начисления трудодней оформить.

— Слушаюсь.

— Как надо?

— Понял.

— ПонЯл.

— Ладно... Шагом... Паа-шли... Запевай!

За ужином Силыч налил всем спирта, и мы перезнакомились. Все, кроме Комиссарова и Селезня, предложили себе прозвища. За столом фельдшера мужики называли «дохтором», звеньевого Селезня так и звали Селезнем. Разнорабочие одни по-прежнему обращались к Председателю на «вы»: им дОлжно — они японцы.

Напились так, что из вагона выползли, до спального барака добрались отнюдь не строем, а на вечерней поверке не все могли вспомнить свои прозвища.

Выкрикивая фамилии и имена, Кабзон переправлял их в списке на прозвища. Когда очередь дошла до Комиссарова, Председатель, легонько поддав бригадира локтем в бок, потребовал:

— Выкрикни «Камса».

— Камса!

В строю молчали, а так как фамилия ротного врача называлась на поверке всегда последней, все поняли кого выкрикнули.

Фельдшер стоял не на левом фланге, где ему было положено, а в центре строя, под ручки, пьяный в дым.

— Крикни «я», — разбудили его тумаками.

— Е-ее-йа, — не получилось у фельдшера.

Так и пошло — звали Комиссарова Камсой. Председатель ему выбрал очень удачное прозвище: с фамилией созвучно, и в точку — медхалат его скоро завонял камсой. До ареста выполняли задание по северным берегам территории России, рыбаки подчевали ею и жаловались, что последняя. Не ловится. То ли на корм крупным рыбам вся ушла, то ли мутировала. Полковник удивился, когда определил чем воняет от лейтенанта: откуда у берегов экваториального острова камса? А потом узнал, что Лебедько, пока голый Комиссаров в яме с тертым топинамбуром взбивал надранку, укутывал его медхалатом брагу.

Когда в колхозе полеводы отметили «сорок дней» кончины прежней профессии, Председатель сам постирал свое исподнее. Поручить это сделать кому-то посчитал неловким. Такое позволит себе не всякий настоящий председатель колхоза, а ему, временно отстраненному от службы офицеру, тем более не к лицу, не в честь. Стирал через день. Чтобы мужики не видели, — ночью. Высушивал в потолочном люке своего председательского закутка, зимой сушить пробирался ко мне на кухню — к плите. Мытарствовал, пока не сжалился Силыч. Утром по воскресеньям завхоз приносил ему в постель аккуратно сложенное чистое исподнее: тельняшка выглажена, кальсоны чесаны, пушистые. Подавая белье, Силыч поначалу отворачивал лицо в сторону, но после как Председатель мне намекнул ставить на каминную полку в столовке жбан с первачом, перестал. Принимая белье, Председатель тоже отворачивался — снимал тем самым должное проявление реакции на запашок. На построениях, случалось, распекал, а скоро, наверное, рассудил: «А залейся. Меньше жрешь, когда пьешь», и больше препятствий к возлиянию завхозом не чинил. Правда, тому, чтобы прекратил закусывать, требовалось впасть в запой — пить много и долго. С похмелья Силыч развлекался: очертит на песке круг диаметром метра в четыре, станет по центру, вызовит пятерых хлопцев... — не вытолкнут за пределы. Раз вытолкнули, так теперь в круг семерых ставит. Зимами хлопцы в очередь рвутся — все ж согреться можно и развлечение. Подопрут великана с семи сторон, и давят, тот — стоит колосом, спит и пердит.

Редиской с «травкой» — весной и ранним летом, черным ржаным хлебцем — осенью, «Отрадой» — зимой мы питались два года, пока не случилось несчастье: «земляная груша» вытеснила с угодий рожь, подсолнечник и свеклу. Не тронула только, на счастье наше, грядки с петрушкой и укропом. Силычев топинамбур — зараза! — каким-то ползучим сортом оказался: с дальнего на ближние поля приполз. А остановить вторжение нечем — ни жердей, ни досок перегородить нет. Выкорчевывать пробовали, но бесполезно: проредить не успевали как снова вырастал. Более того, «груша» ошалела — поспевала размером чуть ли не с капустный качан. И Председатель сдался. Он же не взаправдашний агроном, он же не настоящий председатель!

Живности на острове, как и природной растительности, ни какой нет — не поохотишься, стало быть. Да и нечем. Из оружия прихватить с собой, когда бежали из Антарктиды, удалось только полковничий нож, и то потому только, что был старым с юных лет, за сувенир держал и хранил в ротном походном сейфе, который до ареста удалось спрятать и как раз в вагоне-ресторане. Рыбу в океане не половишь: не потопаешь семь километров к берегу с фильтрами в носу. Да и круча там — не добраться до воды. Пойти ловить к берегу за Мирный — там мелководье, — как миряне посмотрят? Помню, с какой неприязнью те взирали, когда морпехов с ранцами, еще первым разом, полковник привел в деревню за дарственным жмыхом. Да и ловить все равно нечем — снастей нет.

Однажды мою дремоту у плиты прервали вопли бегущих с прополки морпехов и отдаленный гул подлетающего к острову вертолета. Из Антарктиды прилетели, привезли консервов в обмен на петрушку и укроп. Хвалили: у них на Руси зелень еще не поспела, да и крупной, ароматной такой никогда и не была. Полковник всю отдал, приглашал через две недельки ко второму «укосу» наведаться и прихватить для нас невод или бредень, но с материка на вертолете больше ни разу не прилетали. Не укроп был нужен, и не провиант везли, а скрывали за этим поводом экстренную доставку нам валюты. Как же, полетят жечь керосин ради того, чтоб обменять консервы на петрушку: это через весь-то океан, четыре тысячи километров до острова и четыре тысячи обратно. После того раза валюту нам доставляет меняла Зяма на паруснике.

А консервы тогда привезли неплохие — тушеное мясо морской черепахи. Старики на радостях приглашали чифирь попить, а салаги, те просто в восторге были — синюшные и распухшие от химудобрений, ворованных на полях мирян. Полковник же погорячился, отказав председателю соседнего колхоза принять очередную «пайку» дарственного жмыха. Тот, наверное, посчитал, что у нас урожай удался, и жмыха больше не предлагал. После Рождества на колядки полковник привел роту в Мирный. Угощали «Отрадой». Пюре без жмыха самим в глотку не лезло, миряне из вежливости пробовали, хвалили и спешили наполнить ранцы своим угощением.

Силыч советовал Председателю все возделываемые поля засеять одним подсолнечником, но тот не согласился уже только по одной той причине, что из Отрадного пиратами были увезены пресса, в каких давят семечки. Еще он понимал, что не выдержать нам рыночной конкуренции с колхозом «Мирный», как раз специализирующимся на выращивании подсолнечника и производстве подсолнечного масла. Рыночная ниша мирянами занята, а резко увеличить поставки масла в Антарктиду не удастся: «не из украинского хутора в городской магазин завезти». Ну, а главное, не верил Председатель, что одолеем мы топинамбур — отвоюем землю.

Накануне второй нашей посевной у меня в коморке, за спиртом и пюре, сокрушался тому, что не осталось на пепелище — пираты подчистую увезли — семян пшеницы «Кустистая», ее колхоз «Отрадный» до нас выращивал. Как сорт, пшеницу эту в середине позапрошлого века вывел знаменитый академик Лысенко, пытался культивировать знаменитый Председатель Хрущев, но та только в двадцать втором и прижилась. Конечно, можно было добыть семян у соседей, но не решался, понимая, что и эта ниша теперь мирянами занята, а конкуренции в жизнь нам не выдержать. Попробовать посадить себе на прокорм? Считалось, «Кустистая» богата редкими микроэлементами, булки из ее муки всякие болезни лечат, омолаживают и даже жизнь продлевают. Фигня, конечно. Вот так излил мне душу и решил, не поднять нам «Кустистую» даже в объемах для собственного прокорма, когда рожь не родит. Да и что это за еда — хлеб? Мужикам и хлопцам — здоровенным амбалам двухметрового роста? Таким же поесть надо. А тут в лучший месяц — ржаной хлеб, сдобренный растительным маслом: Без мяса — круглогодично: Это им-то, — «отравленным» в учебке гамбургерами и хот-догами с майонезом или кетчупом на выбор! «Правда, приготовленных из кораллов цвета свинины, сметаны и помидоров... Эх, кок, кок, отравленная оскоминой душа, не ел ты настоящих, не «атомных крепостных», — с грядок, из тазика огурцов. А рассол? Чтоб настоящего, с утречка. Не пробовал». Напомнил ему, что я земляк, по причине младости из дохронных лет мало что помню, но вкус деревенского рассола мне не забыть — отец и дед пили. Полковник загорелся, спросил, сможем ли мы потянуть выращивание огурцов и поставлять в Антарктиду рассол. Я его остудил: бочек, банок, лаврового и дубового листа где взять; Зяма привезет, но за что менять? За дырки от прошлогодних, его же, макарон?

Силыч однажды Председателя уломал, и тот на свою беду посадил сельдерей и артишоки, частью площадей под петрушку и укроп пожертвовав. На риск пошел, опасаясь топинамбура, пока не тронувшего грядки, и предвидя, чем это все может закончиться. Прельщала все-таки идея поставить в Антарктиду новую сельскохозяйственную культуру — занять свою рыночную нишу. Семена дал Чонка — бывший бригадир крепостных огородников прихватил в побег мешочек. Урожай был бы отменным, но созреть не успел и убран не был. Сбылись опасения Силыча: самоволки стали не просто частыми, а повальными. Днем на прополке отведает полевод не созревших артишоков, а к вечеру на поливе корешков сельдерея, и все: к ночи он — «морпех» и ему невтерпеж. В Мирный бегут, мужики в сопки — по бабам, хлопцы под купол на завалинку — к девчатам. Кончилось все тем, что пришлось, после того, как от тамошнего председателя наш получил меморандум с изложением претензий и предупреждений по всем правилам и нормам дипломатического послания, донжуанов приструнить и культуры авангардные уничтожить.

Тогда же в письме с извинениями и обещанием повысить в колхозе дисциплину Председатель предложил коллеге шестьдесят четыре тысячи семьсот евро за один пресс — всю наличность что была, так тот посмеялся и попросил передать, что дарственный жмых сдобрит десятью дополнительными поллитровками «постного». Так назвать подсолнечное масло!

После сбора нами первого (до «гражданки») урожая мирянский председатель написал письмо, в котором сообщил о решении правления колхоза «Мирный» помочь колхозу «Отрадный» «всем, чем богаты». Боялись морпехов — безоружных, но голодных. Привел точный расклад восьмидесяти пудов жмыха с сорока поллитровками подсолнечного масла на сорок четыре отрадновские души и посетовал «:на не удавшийся селета урожай и удручающую жару с морозами:», чем прозрачно дал понять, что в Мирном нас как гостей не ждут, ни зимой, ни летом. А другим годом натянутые отношения стали, чуть ли не враждебными, и все потому, что, отъевшись на дарственном жмыхе с маслом и обожравшись кочанных «груш», снова зачастили полеводы к мирянским бабам и девушкам. Хорошо, Силыч надоумил, с умом похаживали: мужики в сопки с презервативами из пузыря оскомины, хлопцы на завалинку с букетиками «анютиных глазок»; и возвращались, побитыми местными парнями и мужьями. Запинав парочку любовников, те других до Отрадного не преследовали: остывали, хорошо понимая, что им самим обратно в Мирный не доползти. Подозревали, что одна битая парочка могла не только запросто отделать всех обиженных мужиков и парней скопом, но и всю деревню уложить, начиная упражняться в самбо и каратэ с околиц к центру. А зимой — мы уже голодали — одарили одним жмыхом без масла. Зато весной и летом мужья и парни оставались спокойными: во всяком случае, походы в сопки «погулять» и на завалинку «песен попеть» полеводы прекратили. Отпетые донжуаны из мужиков, кто брезговал пользовать Камсу в вонючем медхалате, сбегали, но в сопки не шли, оставались неподалеку до утра и любовались восходом солнца из-за защитных куполов Мирного.

Вот так мы жили и питались. Подавал я «Отраду» на завтрак, обед и ужин. Из-за стола полеводы вставали с черными как от черники ртами и заболевшими зубами. Но это «ягодки», не знали мы тогда, какими будут «цветочки».

Неладное было подмечено лейтенантом-медиком Комиссаровым, а случилось все в ту осень, в какую начали есть оскомину — до «гражданки».

У Комиссарова, несчастного человека с специфической болезнью, ранки вдруг стали затягиваться дольше обычного — не за день к ночи, как раньше, вообще не заживали. Что только он ни делал: присыпал присыпками из высушенной и толченой петрушки, мазал мазями из укропа, настойку на «анютиных глазках» пил, наконец, жвачку из «сливок» прикладывал — не помогало. Голодал, не пил, не спал, и уже в состоянии полной депрессии попросил у меня «Отрады». Помазал — ранки зажили в минуту. Но вскрылись раны старые, давно зарубцевавшиеся. Мазал пюре, снова заживали, но в рубцах вырастали волосы. Да какие! Щетина, что у того кабана-секача на загривке. А попробуй сбрей — это ж два зеркала иметь надо, а в лагере ни одного, да и брить самому несподручно. Да и где взять ножа спецназовского? Полковник свой нож из сейфа выдавал только по разу в два дня, по утрам в очередь, и брились им все у всех на виду. А скальпелей у лейтенанта, полевого хирурга, нет — спецназовский нож один заменял скальпеля, зажимы, долота, пилу и другой хирургический инструмент. Пробовали выщипывать, но щетина, как волшебная, отрастала тут же — не успевал морпех клапана расстегнуть и брюки с трусами спустить. В горе, Комиссаров приходил ночами ко мне в столовую, клянчил киселя, после плелся в казарму, отпускал отдохнуть дневального и похаживал меж рядами нар. И вот что его поражало: у земляков, пожилых мужчин, из тех которые к нему в медчасть по ночам не хаживали, «скворцы» выпархивали и, как у молодежи, смотрели все в потолок. Небены, без того пацаны, с виду стали совсем юными, хоть в школу с ранцами отправляй; они особенно досаждали ему просьбами объяснить, вредны ли мужчине частые и обильные поллюции. Что слышать было ему невыносимо. К тому же заметил, что земляки заметно располнели, и все, — а среди них есть люди в возрасте преклонном, — по утрам подозрительно подолгу задерживались в гальюне. Дрочили.

Полковник долго не знал о «скворцах» и бдениях лейтенанта в казарме: ночью во двор по нужде ходил через потолочный люк офицерского притвора — на крышу.

Одним ранним утром — рота еще спала — к нему зашел Комиссаров, разбудил и просит опохмелиться. Комроты, пробужденный в страшный момент жуткого сна (это только и спасло медика от его кулаков), послал к прапорщику Лебедько.

— Вы, товарищ полковник, еще на хэ меня пошлите, — развязно возмутился лейтенант. — От него я. Слава спирту! Помои после очистки валюты с восторгом употребленны во внутрь. Ик.

Озираясь по сторонам, Комиссаров увидел котелок на столе — попил с расстройства воды. Потопал, было, на выход, но, понесло в сторону, упал на колени, зацепив ящик с лежащей на нем планшеткой, из которой от толчка вылез наполовину тюбик. Больший в размерах, чем обычные тубы с синтетической пищей, круглый в сечении, с навинчивающимся колпачком по форме в половину шара, тюбик этот содержал йогурт и смахивал на знаменитого «слона» комроты, причем, в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Я эти тюбики принес полковнику. Йогурт Зяма подарил только мне одному — на пробу. Понятное дело, с умыслом на перспективу, у менял ни чего «за просто так» не делается. Я предложил йогурт добавлять в пюре, полковник дал добро выменивать за поделки — корзинки, вазочки, накидки, зонтики, рамочки, браслетки, какие наловчились мастерить старики. Но так только потребовал, чтоб заполучить йогурта сразу большую партию. Вещи плетеные из корнй-усов оскомины были кратковременного пользования — усыхали и в труху крошились, о чем Зяма пока не знал.

В прерванном кошмарном сне сам командующий ОВМР, лично, приказав комроты стоять по стойке «смирно», примотал скотчем к «слону» гранату-лимонку, в кольцо от чеки вдел палец лейтенанта Комиссарова и в трех метрах на земле постелил скатерку с жбаном киселя, батоном и патроном. Лейтенант прикинул: «Две секунды — схватить жбан, батон и патрон, три — залечь за пригорком», — и потянул за чеку. Четыре секунды прошло, на пятой Комиссаров на свое счастье разбудил командира.

Упавшему на карачки лейтенанту тюбик попал колпачком в рот.

Ну и пристал подарить один, «или два». Сон полковника потряс, а тут эта еще напасть. Если б не разбудил, убил бы, гада.

Вложил тюбик в трясущиеся руки:

— Йогурт.

— Дырочку в колпачке проделать... — изрек обрадованный лейтенант и удалился.

Уснуть комроты уже не смог. Вылез из гамака, вынул из воды в котелке зубные протезы, вправил в рот. И, чтобы не приняться за йогурт (от съеденного мутило), вышел из притвора в общее казарменное помещение с нарами. И что же он увидел? Стаю «скворцов». Те что на нижних нарах отдыхали на боку, те что на верхних тянули шею и плевались в потолок. Картина полковника потряла, больше ночами из офицерского притвора казармы не вызодил, отлить в потолочный люк на крышу лазил.

Отвлекал Комиссарова от «научных изысканий» прапорщик Лебедько: привлек драть на терке топинамбур. Крахмалом заправлялся кисель — основной компонент браги. Готовность определял лейтенант: начинал причитать: «Oх, подыхаю», и не просил еще налить. Для особенного вкуса и большей крепости в продукт добавлялась оскомина. Пригоршню ягоды (Комиссаров упорно называл оскомину ягодой) подбросив, прапорщик заливал брагу в самогонный аппарат. В бражку и самогонку лейтенант подсыпал из патрона порох, выпивал, выдох поджигал от зажигалки. Изжогу этим перебивал. Лучшая закусь — оскомина. Не ягода — оскомина во рту. Да такая, чтоб зубы сводило, слезы текли, в языке и шее ломило. Из еды закусывали — чем придется, а то и чем попало. Миряне жмыхом и подсолнечным маслом одаривали не из альтруизма — боялись, подохнем без закуски, а им тогда возись с нашим захоронением.

Днем лейтенант пил, по ночам в казарме наблюдал за пехотинцами, и сделал, в конце концов, «научное открытие величайшей важности». В день, в который полковник зачитал последний по роте приказ и после обеда сидел у себя, не в офицерском притворе, а уже в «председательском закутке», готовый завалиться в гамак и уснуть, Комиссаров вошел и от занавески:

— Товарищ полковник, разрешите доложить.

— Не товарищ полковник, а... э-ээх, председатель правления, и не доложить, а... э-ээх, слово молвить, — зевая, недовольно поправил фельдшера Курт.

— У меня... это... научное открытие величайшей важности.

— Шапку... э-ээх, сними.

Я при этом их разговоре присутствовал: принес на пробу блинчики с оскоминой — угощение в предстоящий по случаю начала «гражданки» ужин.

Бывший полковник боролся со сном, а бывший лейтенант теребил в руках подшлемную шапочку и плел ему про ягоду, про ее какие-то необычные чуть ли не чудесные свойства. Будто она — не простая, а дивная: усиливает мужскую потенцию и, что особенно примечательно, в разы увеличивает наполненность мужским семенем яиц. Когда же приплел к тому межзвездные полеты, которые теперь будут возможны, и попросил в предстоящий приход на остров парусника отправить его в Антарктиду, где намерен провести лабораторные испытания, председатель правления потребовал:

— Шапку надень. Э-ээх... И катись-ка ты отседова, фельдшер, подобру-поздорову. Да придумай себе прозвище, а то ведь Мотопедом прозовут, как твоего предшественника в роте.

Растерянного и поникшего Комиссарова я увел к себе, налил, конечно, чтоб в себя пришел. Фельдшер цедил разбавленный самогонкой кисель и рассказывал, что был способным студентом, им даже заинтересовался, а после и пригласил закончить у него андинатуру один академик. Если бы не недуг нажитый чрезмерным усердием в учебе, стал бы ученым неплохим. Пытался мне разъяснить всю перспективность своего открытия, особенно в межзвездных перелетах, я ему кивал, поддакивал, подливал в кисель первача и боялся, чтоб вконец не сбрендил.

После Камса назначал профилактические карантины, придумал упреждающее лечение, с одной целью — уложить в больницу нескольких хлопцев и проводить наблюдения. Чем вызывал недовольство у мужиков, которым карантина не устраивал. Председателя завидев, шапку ломил издалека, бежал ко мне и прятался под топчаном.

А как он радовался прибытию на остров лейтенанта-медика Витольда Мацкевича видеть надо — трезв был, как стеклышко, и медхалат свой даже постирал.

Волею провидения медики были не только поляками, но оказались и корешами: погодками, родились в Бресте и бегали по одному двору. В медакадемии учились на разных курсах, зато преподавал им один и тот же академик, у которого оба и закончили андинатуру. Камса бросился корешу в ноги — так просил остаться за него на Бабешке всего на год-два. Мацкевич согласился после случая с ним.

По прибытии на Бабешку, где надлежало сделать островитянам прививки, лейтенант Мацкевич в Мирном не позавтракал, а у нас в Отрадном не пообедал. Не располагало к тому увиденное: на встречу аборигены выбежали толпой, одетыми в одно замызганное исподнее, с лицами мурзатыми — черными вокруг рта, как от черники съеденной горстями. Вместо «здравия желаю» потребовали «флотских макарон», и уплетали консервы, не помыв рук, усевшись на песке; как доппаек съели по целому батону, запивая из фляжки чем-то дурно пахнущим. От воды — из Антарктиды, чистой, от топленного ледника — отказались! Прививки от сибирской язвы, оспы, холеры и спида сделать согласились, но в «в четверг после дождичка». От витаминов не отказались, сразу по выдаче поглотили горстями по целой банке драже.

После, как колхозники пообедали и в колхозной столовой, Мацкевич зашел туда попить. В пустой обеденный зал из кухни через раздаточную и окошко выдачи пищи звучало мое задушевное: «И на Земле будут яблони цвести...». Не желая испортить песню, лейтенант взял с каминной полки жбан и выпил наполовину.

Во рту так — завязало, а зубы — свело! Слезы потекли, в языке закололо и шею скрутило!

Спасался первым, что пришло на ум — на нижнюю губу подвесил сигарету и прикурил от зажигалки. Не поняв, что перед ним полыхнуло, сигарету выплюнул, да прямо в лужу из выроненного на пол жбана...

Если бы не морская брезентовая штормовка, Камсе пришлось бы попробовать себя, останься кореш в живых, в качестве хирурга-косметолога.

Выпрыгнув из столба пламени, Мацкевич опрометью бросился в кухню и здесь до смерти напугал меня, сунувшись в дверь коморки с выпученными глазами и дымившимися волосами.

Я готовился к послеобеденному сну: лежа на топчане и мурлыча про яблоки, вымазывал пюре себе живот и пониже. Застуканный за этим, мягко сказать, двусмысленным занятием, тут же выложил медику рецепт приготовления горючего напитка. А когда за ужином раздал котелки, и полеводы, оставив тушенку в тюбиках, засовывали пюре ложками в скривленные рты, Мацкевич заподозрил: «А ведь не проста эта черная мыльная кашица с кристаллами соли вперемежку и голубенькими цветочками просыпью». Когда же завхоз подсыпал в кисель пороха из патронов, а полеводы, покрошив в котелки батона, выкушали тюльку и вышли во двор устроить факельное шествие по деревне, уже не сомневался, что стремится корешок в Антарктиду неспроста. Мацкевич уловил запах незаурядного научного открытия, и помочь Камсе согласился.

Отпустил Председатель Камсу с легкой душой, а нарушение воинской дисциплины Мацкевичем «замазал» якобы подхваченной им на острове ветрянкой.

Новым фельдшером полеводы остались довольны. Невысокий, щеголеватый в халате военврача (одевался в один халат: обмундирование и штормовку пришлось отдать корешу, а исподнего с роду не носил), всегда чисто выбритый, телом дородный. Вынес он немало. Однажды ночью к Мацику (так прозвали Мацкевича) в больницу пришли четверо. Вошли, поставили на стол в баночке из-под «флотских макарон» букетик петрушки, скинулись по пятисантиметровому «червяку» тушенки из тюбиков, по пять горошин витаминного драже... и предложили пройти в процедурную за ширму. И снять халатик. Звеньевой налил из фляжки в две кружки... Полеводы в ожидании своей очереди расселись на лавке, пели: «И на Земле будут яблони цвести» и начищали кожурой оскомины латунные бляхи. Через пару недель фельдшер от цветов, тушенки и драже отказался, приходили с киселем, батоном и патроном. Так Мацык заменил Камсу.

До Антарктиды Камса добрался, но на берег так и не ступил. На паруснике — «сухой закон», потому всю взятую для экспериментов ягоду на наливку перевел. Я вышел на площадь встретить ветролет, глядь, в толпе радующихся гостям хлопцев — Камса. Уже пьяный в дым. Мацкевич забрал у него китель, штормовку и в гондолу. Киселем, батоном и патроном не выманили. Уплыл в Антарктиду. Вот с того времени и пошли «цветочки».

У нас зубы — передние резцы — претерпели странные изменения: у одних удлинились и торчали через разверзлые губы, у других, наоборот, втянулись в рот под язык и небо. Благо, подвернутые, резцы вкладывались в образовавшиеся щербины и коренные потому смыкались — так что жевать можно было.

Мы с головы до пят покрылись шерстью.

На время кампании спецназовцу положена стрижка ежиком, да щетина на лице — она держала «мягкую» маску, предотвращавшую дыханию через рот (ее в Крепости забрали со всем вооружением и амуницией). На Бабешке стричься комроты не требовал, бриться заставлял раз в два дня, и брились его ножом. А теперь этот утренний моцион стал занятием бесполезным — щетина моментально отрастала и через час уже курчавилась. Если бы только на лице!

На груди у земляков волосы были всегда: теперь густо, точно мех какой-то, вырастали не только у них, а и у небенов. На плечах, спине, животе, боках — везде. У хлопцев пожиже были, зато и на заднице, даже на пятках росли. Мужиков Силыч «гибонами» называл, хлопцев «чебурашками». У пацанов мех на спине, руках и ногах был темным, на груди и животе светлым.

У нас и уши выросли.

Не такими огромными, как у Чебурашки, но заметно укрупнились. Мочки налились — висели бутылочками, что те серьги. Завхоз уши и «серьги» обмерял и в амбарной книге прирост фиксировал.

Но все это ерунда против того, что полеводы больше не ночевали дома. Мужики некоторые даже в столовку не ходили — у «марух» своих на довольствии состояли. Пацаны, и те от пюре нос воротили. Меня, вернувшись с посиделок на завалинке, запанибрацки угощали халвой и «подушечками» и «сахарными петушками» на палочке.

За день на прополке выложатся, вечером на поливе чуть передохнут, перед ужином и до вечерней поверки прикорнут где под куполом, к полночи готовы — они морпехи. В Мирный, как прежде, бежали. Мужики в сопки — по бабам, хлопцы под купол на завалинку — к девчатам. После ультимативного перерыва ушли все скопом прямо из столовки. Председатель тогда прихворнул, из закутка третьи сутки не показывался, я ему выпить-поесть носил. «Марух» и «зазноб» предупредили заранее, но ненастье случилось: ветер — штормовой, дождь — проливной, молнии с громом — каких не видели и не слышали. Бабы в сопки не пришли, на завалинку девчата не вышли. Мужики домой, а хлопцы с дуру пробрались в банно-прачечный блок, где матроны стирали ночами. Увидели их заросшими шерстью под исподним, с ушами здоровенными, отходили мокрым бельем. А заметили, что гюйсы бугрятся «выразительно», поснимали им трусы... и обнаружили... даже не «сливы» — «бильярдные шары», да под «стволами» в меху. Заинтересовались. Сделали им («стволам») прически и отпустили. Вернулись хлопцы в Отрадное, давай бахвалятся перед мужиками. Те, расстроенные своей неудачей, взбили в шутку свое волосье петушиными гребнями и после отбоя намылили пацанам холки. Я их разнимать прибежал из столовки, Председатель из закутка подоспел. Насилу сладили. Ну, Председатель и один бы сдюжил, но «болен» был изрядно — из закутка буквально выполз. Ночной сторож сбегал в амбар за Силычем, тот враз мужикам поправил настроение, и пацанов отшлепал. Председатель пришел в себя разъяренный, всех построил, сходил в ПК за ножом и заставил мужиков черепа оголить, а хлопцев прически сбрить. Какие полеводы с начесом на «слониках» — работники? Но в самоволку бегать не запретил: бабы накормят, девчонки угостят.

Но и это не беда, она пришла в пятый год нашего обитания на острове. Оскоминица не родила. Пропала оскомина. Не надолго, правда, — этой весной ягода снова появилась.

А тогда творилось! Зубы выправлялись, уши принимали прежний вид, мех сходил, и яйца уменьшались. Ужасно хотелось «кисленького», и самогонка скоро кончилась, а ту, что Силыч гнал без оскомины, пить не могли. Дарственный жмых в рот не лез, а от подсолнечного масла рвало, как от рыбьего жира в детстве — старики помнили. И похмелье было жутким — как от водки «Крепостная». От «таптухи» без «анютиных глазок» отказывались. Исхудали. Дырки дополнительные в поясах сделать Председатель не давал, только когда падать с полевода начали вместе с трусами, разрешил. Зиму мужики в спальном бараке на нижних нарах спасались чифирем, хлопцы не покидали верхних — вспоминали химудобрения. Но у первых и у вторых по ночам по-прежнему нитки в зашитых «скворечниках» лопались, «скворцы» выпархивали и плевались. Потолок плесенью пробило. Продолжалось так, пока Камса однажды не заявился после отбоя в спальный барак трезвым:

— Братцы, что ж вы делаете! Такие «сливки» пропадают!

Председатель в своем закутке услышал, велел позвать завхоза, и тот раздал всем сливпакеты...

Вот так у нас на Бабешке все началось. И здается мне, не просто «цветочки» у нас еще будут — «букеты». Мацкевич, покидал остров, шепнул мне, что пока не выправились у нас зубы, уши и яйца, не пропал мех (зубы, уши, яйца, волосы он называл аккумулятором чудесных свойств оскомины) — остаемся «гиббонами» и «чебурашками» — голод выдюжим. И пророчил, состаримся на этой каторге мы без прививок — ни страшны нам, ни сибирская язва, ни оспа, ни холера, ни спид. И помрем — мужиками...

Я частенько хаживал на дальнее поле, проверял, появилась ли ягода. Однажды прихворнул («чесоткой» переболел; топчана не покидал, Силыч за меня на кухне управлялся), а пришел на поле, застал там человека.

У края поля лежал на земле мужчина средних с виду лет. Растрепанная, ниже плеч шевелюра, необычайно густые брови, широкая по грудь борода скрывали ему лицо. Почесывал за неестественно большим ухом, теребил пальцами огромную мочку. Я не сразу узнал Председателя.

Не знаю, о чем он думал. Наверное, о том, что не все потеряно: меняла Зяма по-прежнему доставлял из Антарктиды валюту — фильтры, экспериментальные и секретные, на материк для нас присылаемые с Неба. Привозил и новости. Жизнь на Земле худо-бедно менялась. Но только не для нас на Бабешке. Если и помнили о его роте, то, теперь ясно, оставили не у дел. Понимал, после смерти зачинщика хрона Капитана бин Немо, в условиях перемирия ни кому нет дела до подразделения спецназа. После года на острове заподозрил (со мной за чаркой делился), а в этот подтвердилось, что из Антарктиды побег роте устроили. Зяма в подпитии проговорился, и Чонка, китаец организовавший побег, признался. Командующий отпустил на вольные хлеба, а генерал-шеф избавился, чтобы не кормить в Крепости. И расчитывали, что мы им на Небо и в Крепость будем лекарства поставлять. Не угадали.

— Так что жить остается своими силами, своим умом, — проговорил Председатель. Похоже, я уловил его настроение. — А, вот хотя бы наладиться варить варенье из оскомины — занять свою нишу. Варенье — всем вареньям варенье. Оскоминица снова родит, кашевар — умница. Да что кашевар, два звена на варку поставлю, остальным свеклу на сахар полоть. С Зямой по рукам ударю. В Антарктиду возить неразумно, по пути на островах «драконам» варенье сбудет. Заживем.

Председатель, подхватив с песка мотыгу, поднялся, вошел в заросли топинамбура и мака, обломал, обмял кругом себя стебли и принялся копать...

Скоро он сидел на кителе и, напевая в бороду про яблони, переплетал тонкие длинные усы корней. Время от времени прикладывался к фляжке и закусывал ягодой. Плел себе юбку. Завтра ему во главе полеводов с ранцами идти в Мирное за дарственным жмыхом, в юбке и пойдет. Все лучше, чем в кальсонах. «Хамельоны» его — пушистые и голубые на солнце, гладкие и телесного цвета после заката — давно стали серыми от стирки без мыла и истерлись в паутинку от бессменной носки.

— С вареньем буду сбывать маковую соломку. А не задастся бизнес? Оденет Президент, даст оружие, — Вооруженные Силы Пруссии создам. Мне, бывшему полковнику ОВМР ныне председателю колхоза, ни командующий, ни «мустанги», ни «волки», ни «драконы», ни даже Сохран Исхода не указ. С оскоминой клал я «слона» на всех, все... и вся.

©Владимир Партолин [email protected]
   

---

Оставить комментарий © Copyright Партолин Владимир Иванович (bobkyrt@mail.ru) Размещен: 12/03/2003, изменен: 27/06/2004. 62k. Статистика. Рассказ: Фантастика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список