Аннотация: Запрещённая литература, за которую сажали на много лет.
Примечание автора. (e-mail: [email protected] ) Этот очерк вошёл в материалы обвинения по очередному "уголовному" делу. Очерк был опубликован на Западе и передавался по "Немецкой Волне" в начале июля 1978 года. Автор был арестован 19 октября 1978 года.
Украденная Родина.
Поезд подошел к Бобруйску ранним августовским утром. Среди суетящейся толпы пассажиров этот, бородатый, выделялся внешней неторопливостью. Сошел одним из последних, сдал чемодан в камеру хранения, а с оставшимся в руках портфелем снова вышел на перрон, как бы не в силах сразу расстаться с прошлым. На вид ему было около сорока. Редкая, но заметная седина проскальзывала в бороде и на висках. Под внешним спокойствием и медлительностью внимательный наблюдатель мог бы заметать какую-то внутреннюю напряженность. Это выдавали и глаза: тревожные и как бы что-то ищущие. Осмотревшись, приезжий медленно направился в сторону от вокзала. Гладя со стороны можно было подумать, что человек приехал в чужой, незнакомый ему город.
Мне шёл семнадцатый год, когда в такой же августовский день, на этой же бобруйской платформе, нас, выпускников ремесленного училища, торопливо грузили в поезд. По распределению мы ехали возводить одну из строек коммунизма в далекой Сибири. Стройку эту мы возводили в Ангарске, работая в промзоне вместе с заключенными, от которых отличались разве что своей молодостью.
Но сейчас думаю об ином. Где-то здесь, на улице Минской, рядом со школой имени Белинского, должен быть деревянный двухэтажный дом с большим двором, огороженным глухим забором. Вдоль забора - ряды деревьев. Где-то среди них - берёзка, посаженная моей рукой. Как говорила нам воспитательница, - чтобы оставить память на земле. Чтобы было о чём вспомнить, когда вернёмся сюда взрослыми...
Вот и нужная мне улица. Но как они не похожи! - эта и та, которую помнил с детства. Словно два разных человека с одинаковой фамилией. Бывшая моя школа на месте, а рядом кирпичное здание с вывеской "школа - интернат". И никаких деревьев. Память стерта бульдозером. Вдруг, позади интерната, замечаю знакомый темно-коричневый дом. Он-то и нужен мне. Подхожу ближе. Стекла выбиты, окна заколочены досками. Рядом - длинное одноэтажное строение в таком же состоянии. Раньше это были т.н. рабочие классы. Здесь мы готовили домашние задания. Сюда же, спасаясь от недремлющего ока воспитателей, забиралась, пролезая через форточку в свободное время; для игр и обсуждения своих маленьких детских тайн.
Сколько раз в мрачной одиночке Владимирского централа воскрешал я картины своей юности. Вот я сижу у окна в этом рабочем классе, то и дело украдкой поглядывая назад. Уж больно любопытная книжка у Сережки - "Янки при дворе короля Артура". - Дай глянуть! - шепчу я. - "Кукобака не вертись, сиди спокойно!" - обрывает строгий голос воспитательницы. Немало еще в жизни разные окриков, предстоит мне услышать.
"Не шевелись! Смир-р-но!". Или годами позже: "Руки назад! Не оглядываться!". И лязг автоматов, и рычание конвойных овчарок...
А в пещерном сумраке одиночки неспешно прокручиваются кадры далёкого прошлого...
После окрика воспитательницы я на секунду замираю. Но арифметика не идет на ум. За окном ноябрь. Огромные, мягкие снежинки тихо устилают землю, тронутую первым морозцем. Хочется на волю. На душе какое-то необъяснимое бунтарское настроение. Шибка в окне уже проема, и я сдвигаю ее, увеличивая струю прохладного щекочущего воздуха. Впереди меня сидит симпатичная девочка Рая Бойко; ей это не приятно. - "Мишка, не жадничай, давай по честному!" - и она передвигает стекло на середину проёма, раздваивая струйку свежего воздуха. Девочка мне нравится, но я упрямо передвигаю стекло по-своему. Она злится. Повторный окрик воспитательницы прекращает нашу возню. Теперь, в этой мрачной камере, мне жаль давнего упрямства, и я охотно бы уступил той девочке, перенесясь через годы назад...
- Извините, Вы по поводу сноса этого дома?
Я вздрагиваю и ошарашено смотрю на человека средних дет, по виду похожего на мастера-строителя. Не в силах сразу вернуться к действительности, растерянно бормочу: "Нет, нет, я посторонний". Он с недоумением оглядел меня, скользнул взглядом по мятому, изрядно поношенному костюму и запылённой, давно не чищеной обуви. Его лицо, только что выражавшее доброжелательность, стало раздраженным, даже злым. Но, ничего не сказав больше, он повернулся и затрусил рысцой, деловито покрикивая что-то стоявшим у грузовика рабочим.
Некоторое время раздумываю, чем я мог привлечь его внимание.
Ах да! Мой портфель, да борода под канадского шкипера прошлого века и берет. Видимо этот, не совсем привычный для провинции внешний вид и создал иллюзию начальства. А преклонение перед начальством на Руси - общеизвестно. Это национальная черта. Если вы в шляпе, в очках, да ещё с портфелем - сто процентов гарантии, что в любом учреждении к вам отнесутся предупредительнее и в любом магазине обслужат приличнее, чем гражданина без перечисленных атрибутов. Такова уж психология советского человека, воспитанного в условиях затянувшегося феодализма.
Я подхожу к дому и осторожно раздвигаю доски на заколоченной двери, пролажу внутрь. Поднимаюсь по лестнице. Мимо с испуганным визгом проносятся две собаки и выскакивают наружу. Кругом запустение и кучи мусора. Полы сорваны, а всё, что можно разломать - разломано. Поднимаю с пола пару школьных тетрадей. Даты на них двух - трёхлетней давности. Разочарованно бросаю. Потом замечаю носовой платочек с нарисованным зайчиком. Помедлив секунду, прячу в карман. Помню, что здесь были наши спальни. Справа мальчики, слева девочки. А внизу, под лестницей, стоял большой бачок - параша; общая для всех. Маленькая сцена - здесь наша самодеятельность ставила спектакли. В хоре разучивали бесчисленные песни о Сталине, "Москву-Пекин" и другие. Здесь же устанавливали новогоднюю ёлку. Средних размеров комната, тогда казалась мне большим залом.
Я вылез наружу и, отряхнувшись, зашагал к центру. С каждой минутой росло чувство тревоги. Как будто чего-то не хватало в облике города, который я многие годы хранил в своей душе. Ощущение было сродни тому, как если бы из комнаты неожиданно и незаметно убрали какую-то дорогую для вас вещь. К примеру, любимую картину. Раньше этот предмет так долго находился на глазах, что вы просто перестали его замечать.
Но вот вы вошли и почувствовали лёгкое беспокойство. На первый взгляд всё как будто на месте. Вы осматриваетесь вокруг, не замечая пустоты на стене. В первые секунды мозг, как бы дорисовывает отсутствующий предмет с образа, запечатлённого в памяти. Но беспокойство и тревога нарастают. И вдруг ваш блуждающий взгляд, словно магнитом притягивается к зияющей пустоте.
Давно должны были показаться маковки многоглавого собора - главной достопримечательности города. Вот и кинотеатр "Товарищ"... Странно, ведь собор должен быть где-то здесь, со своей чугунной оградой и несколькими яблонями за неё. Передо мной просторный сквер. Я вхожу в него и вдруг, сквозь деревья, замечаю округлый выступ стены из потемневшего от времени кирпича. В волнении ускоряю шаг, поднимаю голову и... ничего не понимаю! Над остатком фундамента и частью задней стены бывшего собора возвышается несуразная коробка с серой потрескавшейся штукатуркой на фасаде. В изумлении осматриваю это странное сооружение. Вывеска гласит: "Спортивный комплекс. Построен в 1967 году в честь 50-летия Великой Октябрьской Социалистической революции". Вот как отметили юбилей захвата власти местные хозяева-коммунисты! Таким же варварством, как и полвека назад.
В детстве и юности наши воспитатели, насмешками и долгими нудными лекциями, вырабатывали в нас ненависть и презрение ко всему религиозному. В пионерах и в комсомоле, я тоже не избежал этой "промывки мозгов". Но были и другие, незапланированные уроки. Монотонность и скука полуказарменной жизни так надоедали, что многие из нас убегали из детдома в "самоволку". В эти редкие часы свободы мы жадно впитывали жизнь окружающего города, незнакомую и обычно недоступную для нас.
И тогда мы видели, как много людей было, особенно в праздники, у собора. Но без базарного шума и толкотни. Все были ласковы и приветливы друг к другу, даже незнакомые. У входа с покорной терпеливостью стояли и сидели старики и старушки, больные и калеки.
И мы видели, что люди, которые входили в этот необычный дом или выходили из него всегда подавали страждущим. Кто монетку, а кто просто кусок хлеба. Ведь время было голодное. Эти люди, их называли верующими, были гораздо добрее тех, что равнодушно проходили по улице мимо протянутой руки безногого инвалида.
Верующие... Верящие в добро и справедливость люди. И сразу как-то тускнело красноречие платных воспитателей перед наглядной правдой жизни.
И вот собора нет. Остались обломки: часть фундамента и стены, приспособленные для чужого тела и чужой цели. Душу храма умертвили. А ведь, сколько поколений жителей города прошло мимо соборных стен! Всесокрушающий ураган последней войны пронесся, пощадив собор. Ребенком я с благоговением гладил замшелую грань старой кладки, и мне казалось, что я прикасаюсь к седой древности. А если в тихий солнечный день я смотрел на купол главной звонницы, плывущий в небесной синеве, то, как будто слышал нежный, мелодичный звон.
Может, и не был этот собор таким древним, чтобы привлекать толпы зарубежных туристов, но он был историей этого города, его памятью и душой. С тяжёлым чувством я уходил от каменного трупа. Позже я узнал, что такая же участь постигла и католический костел, стоявший неподалёку от стадиона. На его фундаменте теперь воздвигнуто здание строительного треста.
Неожиданно я подумал о Париже. Нет, конечно же, я не был в этом городе. Но я знал Париж по книгам Гюго, Бальзака, Дюма. По беглым заметкам советских журналистов. И я подумал, что если бы воскресить парижанина, умершего двести, даже четыреста лет назад, то он бы вошёл в сегодняшний Париж, как в город своего детства. Он смог бы бродить по знакомым улочкам и площадям. Он узнал бы все древние соборы и дворцы. И сказал бы с полным основанием: "Да, это мой родной город. Его нельзя спутать с другим. Ибо Париж неповторим".
Равнодушным взглядом скользнул я по взгромоздившемуся на бетонный постамент танку - памятнику какому-то генералу. Видимо он первым ворвался на этом танке в освобождаемый от немцев Бобруйск. Но в памяти всплывают и другие факты. Такие же генералы, на таких же танках врывались в страны Прибалтики, в Бесарабию и Польшу. А уже после войны давили людей на улицах Будапешта и Праги. Да что там Прага, а собственный Новочеркасск?! Позже я узнал, что для разрушения собора вызывали танк из соседней части. Но не смог он осилить старины. Пришлось применять взрывчатку.
И вовсе неожиданная мысль пришла. На этом постаменте бессмысленно ржавеет 32 тонны, видимо неплохой стали. А в Бобруйске, да и во всём районе в магазинах - ни утюгов, ни ножниц никаких. Да, если бы все те средства, что идут на раздувание военного психоза, обратить на пользу людям! Многих можно бы получше одеть и накормить, а бездомные получили бы крышу над головой и не скитались по чужим углам да по казармам-общежитиям...
После раздумий у танка я забрел на кладбище. Оно заметно разрослось, стало теснее. Помню, здесь была небольшая деревянная церковь. На мой недоуменный вопрос какая-то пожилая женщина, поправлявшая могилку, рассказала, что церковь сгорела несколько лет назад при весьма странных обстоятельствах. Пожар начался ночью, неожиданно и сильно. Когда жители ближайших домов и верующие бросились тушить, то откуда-то появилось оцепление из милиции, и никого не подпустили к месту пожара.
Покинув кладбище, я уже не пытался искать что-то памятное в этом городе. Спускаясь к железнодорожному переезду, что на улице Бахарева, заметил предупредительную надпись у шлагбаума: "Берегись поезда!" И сразу вспомнилось. А ведь 25 лет назад здесь было написано: "Сцеражыся цягнiка!" и только внизу - русский перевод. Теперь белорусская фраза исчезла. К собственному удивлению, меня это неприятно задело. Неожиданно я осознал себя белорусам. Ведь здесь, испокон века, жили мои деды и прадеды. Сама земля эта состоит из праха бесчисленных поколений моих сородичей. И я, их потомок, имею неоспоримое право не только на эту землю, но и на свой родной язык, на право быть белорусом.
Теперь уже сознательно, я стал рассматривать надписи на вывесках магазинов, учреждений. Подавляющее большинство их - на русском языке. И лишь заметный белорусский акцент у прохожих напоминает, что ты находишься не в Костроме или Иваново. На базаре иногда можно услышать белорусскую речь. Эти, видно, из деревень приехали. Всё же плановая ассимиляция ещё не завершена, хотя ее успехи очевидны.
Позднее я побывал в Минске. Там картина иная. Русских вывесок меньше. Но ведь Бобруйск не столица. Доступ иностранцам сюда закрыт, а потому можно беспрепятственно стирать "чужой земли язык и нравы".
Похожую систему плановой русификации я наблюдал и в Украине. Но к чести украинцев, они гораздо упорней отстаивают национальную самобытность от посягательств "старшего брата". Но силы слишком не равны. И они часто поминают недобрым словом своего "неразумного сына" Богдана Хмельницкого, который свыше 300 лет назад совершил роковой поступок, граничащий с национальным предательством.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Через несколько дней я устроился на работу. Прописался и поселился в общежитии. Однако вскоре власти разведали, что я так называемый инакомыслящий, "сую нос, куда не следует"; даю людям читать Всеобщую Декларацию прав человека и т.д. Начались преследования. Дважды меня сажали в сумасшедший дом. Выгоняли с работы. Среди зимы выселили из общежития. Какой уж раз скамья на вокзале становилась моим прибежищем.
В моём паспорте записано: национальность - белорус; место рождения - г. Бобруйск. Здесь жили мои родители, отсюда они ушли на фронт и не вернулись. Здесь же я, как круглый сирота воспитывался в детском доме. Но теперь, в этом городе для меня не нашлось ни крова над головой, ни достойной работы. Власти предлагают мне уехать отсюда. Куда? - Хоть в Хабаровск, мы охотно выпишем тебе туда билет, - говорил мне Марат Тимофеевич Кузнецов, главный врач областной психиатрической больницы. Но ведь в пределах колючей проволоки, опоясавшей страну на многие тысячи километров, законы, (а вернее беззаконие) везде одинаковы. Будь то в Хабаровске, Владимире или Бобруйске. С каждым днем этот город становится для меня не только все больше чужим, но и враждебным. Я излечиваюсь от ностальгии. Недавно я подал в Президиум Верховного Совета заявление с просьбой освободить меня от советского подданства и разрешить покинуть страну. Мне, простому рабочему, отказали и в этом праве. В праве, не подлежащем сомнению в цивилизованных странах.
Почему?! Я пытаюсь осмыслить причину такого отказа.
В Советском Союзе право на определение и выбор Родины тоже является монополией государства. По своему усмотрению власти одних лишают Родины, других объявляют ее изменниками, третьим отказывают в права на выезд из страны. Фактически и тех, и других наказывают за попытку самостоятельно решить вопрос: что такое моя Родина?
В давние времена, когда колючую проволоку ещё предстояло изобрести, людей, несогласных с волей правителя или вождя охранял конвой с копьями. Иногда, для пущей надежности, их заковывали в кандалы. Но если человек все-таки бежал или пытался это сделать, то никому не приходило в голову обвинять его в измене Родине.
Иное дело сейчас. Наше государство определяет человеку Родину Указом Президиума. От сих и до сих. А чтобы указ был авторитетнее, огораживают эту родину колючей проволокой с сигнализацией и выставляют конвой в зеленых фуражках, с автоматами и овчарками.
Согласно таким указам Президиума, молдаванин, к примеру, обязан считать далекие Курилы или Сахалин более родными местами, чем земли рядом, за Прутом. И не смей, человече, думать иначе, а то и в измене Родине недолго тебя обвинить! Только чьей Родине? Нет, живые люди - не оловянные солдатики. Они осмеливаются думать иначе. И они изменяют Указам, не считая, что изменяют Родине. Своей Родине.
Родина... Сколько толкований у этого слова. Для одних - это чистая география, место, где родился. Но ведь человек может родиться и в неволе или во враждебной среде. Тогда приспособление во всём. К чужой культуре, обычаям, языку. Духовная и физическая ассимиляция. Но есть и те, кто, мечтая об исторической Родине, проносят свою любовь и мечту через годы и поколения. Один мой знакомый, молодой еврей из Минска, как-то сказал: "Если бы в Израиле жизнь была даже хуже, чем здесь, я бы все равно уехал туда". Но может быть и ещё одно толкование Родины. Не каждый, возможно, его приемлет, но оно есть.
Бог создал людей свободными и равными. И это изначальное стремление к свободе присуще людям всех наций и убеждений. Духовная свобода, родство душ, а не только общность земли и крови - вот что объединяет этих людей, независимо от их национальности. Лишив свободы, их тем самым лишают и Родины. Не только интеллектуалы тип Герцена или Плеханова уезжали на Запад. Тысячи полуграмотных крестьян: русские, украинцы, белорусы, поляки в поисках Родины заселяли необжитые земли в далёкой Канаде и других странах. Люди десятков разных национальностей и религиозных убеждений, свободно объединившись, создали себе новую Родину - Соединённые Штаты Америки. Тысячами устремляются туда и сейчас. Только из России немного. Колючая проволока и автоматы на вышках - неодолимая преграда.
Как и много лет назад Россию покидают те, у кого украли Родину. И большинство её находят. А бывает, и нет. Таков уж человек.