Корепанов Алексей Яковлевич : другие произведения.

Охотники неземные

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Странные тени бродят в тумане по улицам города. Бродят, выслеживают... Но далеко не все горожане привлекают внимание неведомых охотников. А каждый ли способен сохранить верность мечте, пронести эту мечту через повседневность? И что делать, если мечта воплотится?
  Алексей Корепанов. Охотники неземные
  
  Мерзость белесая бесформенная за окном, невнятная и скользкая, как ползущие нечистоты, как падаль под солнцем; бить ее бесполезно: всколыхнется на мгновение и опять разляжется, хоть и прямой наводкой ее; проклинать, надсаживаясь, до хрипа в горле, - попусту; чавкнет, сглотнет крик, - и застынет. Снег не снег, дождь не дождь, туман не туман - невиданное и специально по чьей-то неимоверной гнусности исторгнутое состояние вещества, и муторно в мире, муторно на душе. Застыла в бельме окна мерзость эта белесая бесформенная - и схлопнулся мир, свернулось пространство и сгинуло, оставив взамен на веки вечные что-то безнадежное.
  Ну что, что делать? Закрыть бельмо подушками, завесить мутный глаз одеялами - задохнешься. Распахнуть, разбить, р-р-разметать в щепки - воздуха, во-оздуха! - втечет, нахлынет, уставится - и задушит, задушит, навалится - и комком в перекошенный рот рвущийся крик - назад, назад, в безмолвие...
  Нет выхода! Сзади, за спиной, за дверью, на улице, в междудомном двороподобном пространстве, на грязных тротуарах, у коричневых луж - кто-то следит, выслеживает, словно хочет доказать: не зря, не зря, не мнительностью это было, не от плохого настроения или самочувствия из-за того, что солнца который день не видно в прогнившем декабрьском небе, а потому только, что по-другому и быть не могло, где-нибудь это давным-давно заранее расписано, измерено и взвешено. Впереди, напротив лица - безнадежная мерзость... Гос-споди!.. Или мнительность?
  В комнате тихо, за окнами тихо. Тихо крадется беда. Да... Да... Тихо крадется беда... Замерли стрелки. Тени на стенах. Тихо крадется беда. Да... Да... Тихо крадется беда... Вещи притихли и мысли угасли. Тихо крадется беда. Да... Да... Тихо крадется беда... Вот ведь ошибка, какая ошибка - это всего лишь тоска. Да... Да... Ну, конечно, простая тоска...
  Если бы! Но ведь кто-то ходит следом по грязным тротуарам... А тот, кто, покашливая, бубнил здесь совсем недавно эту ритмичную безделицу - где он? Десять минут медленной ходьбы, два квартала отсюда - холмик уже начал проседать, словно притягивает что-то из глубины...
  Во-оздуха!..
  Тоже ведь кто-то следил, выслеживал, вышагивал за спиной, тщился слиться с тенями, с раскисшими газонами, прятался за прохожими, - а в итоге что? Итог. То есть ничего. Или минус. Множились, множились годы жизни, наслаивались друг на друга, а они ведь то с плюсом, то с минусом, детство и юность - плюс, дальше вперемежку, а после сорока почти сплошь минусами перечеркнуты, это Художник так определял - так и слипались разными знаками, а в итоге все-таки - отрицание. Отрицание существования. Ничего.
  После сорока... Сколько же успел накрутить Художник после своих сорока? Два? Три? Да, помнится, в кресле, смотрит внутрь куда-то, и привычное свое... Нескладное, но что-то вот... Ничего не поделать, опять скончалось лето - очередное. Кажется, сорок второе. Или сорок третье - как посмотреть. Дело не в этом ведь. Столько уж лет запорол я, что не играет роли - какое по счету лето уходит, чтоб октябрем умереть... Помнится. Все, все помнится...
  Да, да, именно октябрь. Сентябрь - это еще лето. Тогда, в октябре... Вторник или пятница? Возможно. Или среда. Названия без сущности. Вот дождь - точно. Из тех, что надолго, самоутверждаясь: солнце, мол, далеко, солнце - чужое, из пустоты, из беспредельности, а я, что ж, я свой, здешний, значит - главней. И - надолго. За окном - поле, окраина, граница города, все эти окна - бойницы в чужой мир. Накатывается поле, подмывает фундамент, э, нет, не уступим - дальше пойдем, а дальше пока только частокол тополей вдоль окружной дороги, и вновь поля - ползут, просачиваются сквозь горизонт. Дождь. И в поле под дождем - бредущая фигура. Еле передвигает ноги, налипает земля, не пускает к границе, к асфальтовой роскоши, но - идет, выдирает ноги из липкого, вязкого. Беззаботно, в общем-то, идет, не ежится, не сутулится - просто идет, словно дождь сам по себе, а он - тоже сам по себе.
  Хорошо в такую погоду стоять у открытой балконной двери - уютно в комнате, бумаги и книги всякие - нужные - разложены, растыканы по столу - зреет, оконтуривается диссертация, а дождевая октябрьская свежесть ох, как полезна. А тот, что пробирается по полю, - ну и пусть себе пробирается. Может быть, тоже полезно это ему, пробирающемуся.
  И надо же - сквозь пространство, сквозь дождь, сквозь воздух осенний - встретились взглядами. Художник поднял руку там, у себя, в поле, - и он, Кузьмин, почему-то кивнул в ответ, стоя у своей открытой балконной двери.
  Воздуха, Гос-споди, воздуха!..
  Выдрался, выкарабкался из поля - и через строительный мусор, через трубы какие-то, через лужи - исчез за углом, а напоследок опять поднял голову, провел ладонью по лицу - и что-то такое подступило, обожгло то ли холодом, то ли жаром, непривычное что-то, не вписывающееся, не втискивающееся в форму, выпирающее углами... Позади уже балконная дверь, и стол с книгами - мимо, кресло раз, торшер, кресло два, - прихожая, тусклый октябрьский свет в мелкой лужице зеркала на стене.
  Ну, подумаешь, кто-то брел под дождем по полю, ну, подумаешь - поднял руку, словно давний знакомый - дело, дело делать надо, пока жена вдалеке, у больной матери, пока дочь постигает науки в столичном университете, где когда-то и он, Кузьмин...
  Дело. Диссертация. Дело... Так делай же, славен ведь делом человек...
  Позвонили. Не короткий звонок и не длинный, не настойчивый и не робкий. ТАКОЙ звонок. Октябрьский ветер в поле волосы растрепал, октябрьский дождь в поле волосы намочил, прилепил ко лбу, рыжеватые волосы, длинные, лицо мокрое, узкое, глаза спокойные, и брит не сегодня, и куртка распахнутая темна от дождя, и свитер обвис, и джинсы, конечно, в грязи, и вместо обуви - два кома черной земли. И улыбка - не улыбка, так, полунамек, и то - если поймешь.
  Первая это была встреча с Художником. Сидели в комнате (кресло раз, кресло два), пили чай. Молчали. Дуло от балкона, и Кузьмин закрыл балконную дверь, поправил бумаги на столе, опять сел. Даже имени не спросил, просто знал, почувствовал вдруг - Художник. И не потому что, например, картины рисует, а просто - Художник. И все. Словно знал его. Давным-давно.
  Да, октябрь, октябрь это был, и никто еще не следил, не прятался за спинами прохожих, не выглядывал из-за газетных киосков. Мир был еще прочен, как песочный дворец при отливе.
  Спокойно было, уютно не по-осеннему и - непонятно. Да и потом ведь так и не привык, так и не понял - что же это, как же делается это все, откуда берется?
  Воздуха...
  Еще раз пережить бы. Как тогда. Только поставил чашку - ворвалось, ошеломило, втянуло огромным пылесосом, закружило на диковинной карусели - и не спрыгнуть, все сливается, все течет-струится пестрыми полосами, увлекает за собой, расстилается, вытеснив октябрьское ненастье. Слова? Музыка? Что-то еще? Откуда оно - что-то еще?..
  Пестрые полосы - стоп, остановка вращения.
  В бледно-бледно-розовой вышине - три бледных игрушечных солнца. И почему-то - два голубых и одно зеленое. Смешно? Нелепо? Ему не было смешно. Под ногами пахла чем-то полузнакомым (или полузабытым?..) голубая трава, а впереди, на безбрежной голубой равнине, дремали оранжевые озера.
  Он сделал шаг - и поплыл над равниной, совсем без усилий, как во сне, поплыл в странном сиянии трех солнц, поплыл над нежной голубизной, словно умение летать, доставшееся в дар от неведомых предков, всегда дремало в нем, ожидая только вот этого мига. Надвинулся и ушел назад полузнакомый лес - стволы, ветви, листья, поляны, кто-то танцует там, кто-то смотрит вслед, улыбаясь и плача, кто-то ждет на теплом камне у ручья, и бегут, бегут по траве огоньки, и кто-то машет рукой, то ли провожая, то ли призывая, - вспышкой молнии ослепила удивительная золотая река - и там скользит кто-то, стараясь догнать, удержать, - потянуло холодом от сиреневых снегов, покрывающих вершины невысоких холмов - и опять, опять закружилась, закачалась голубая равнина с оранжевыми озерами. Качалась, кружилась равнина, и над ней безмятежно сияли три игрушечных ласковых солнца - два голубых и одно зеленое...
  Он прикасался щекой к сиреневому снегу, он гладил голубую траву, он зачерпывал ладонями теплую оранжевую воду и осторожно трогал шершавые стволы... А потом сидел на прозрачной скале у спокойного серебряного моря и смотрел на свое отражение в зеркальной глубине горы, выползающей из густого серебра. Три солнца медленно кружились над головой и, отзываясь на их движение, неуловимо скользили, исчезали и появлялись, меняя окраску, тени на пустынном песчаном берегу.
  "Тебе нравится здесь?" - спросило отражение из зеркальной глубины.
  Он молча кивнул в ответ и опустил руку в прохладное серебро. И когда вынул ее - она серебряно засветилась, и серебряные капли неслышно потекли по прозрачной скале, мягко переливаясь в лучах трех солнц. А потом заметались над морем веселые искры, растеклось над горизонтом пурпурное сияние, отразившись в серебре, и в сиянии этом прорезалось вдруг окошко в черноту, и оттуда повеял ветер, и пошел сиреневый снег...
  "Балкон, - подумал он. - Открылась балконная дверь... И разве бывает сиреневый снег?"
  Потускнела зеркальная глубина горы - и исчезло, растаяло отражение.
  Сидели, пили чай. Джинсы Художника подсохли, светло-коричневой стала корка грязи. Говорили они о чем-то тогда? Может быть, может быть...
  Господи, до чего же мерзостный день, снег не снег, дождь не дождь, туман не туман. Валится все из рук, и не хочется делать дело, хоть плачь, не хочется подниматься из кресла и садиться за стол, ничего не хочется, и слежка эта не случайна. Так следили за Художником - и где он теперь, Художник? Десять минут медленной ходьбы, два квартала отсюда...
  Думай, думай, вспоминай о Художнике, постарайся забыть об этой мерзости за окном, о том, кто теперь и за тобой следит, следит, выслеживает...
  Он ведь пришел, он ведь опять пришел в какой-то не то вторник, не то четверг, он опять позвонил и вошел с грустным подобием улыбки, и ты ведь понял, понял, что ждал его, все время ждал его, что-то точило, застряла какая-то заноза, хотел что-то вспомнить, и даже привиделся какой-то сон, - но тут же и забылся, как часто бывает со снами. Но - что-то мерцало. Почти безнадежно.
  Ах, да - опять шел дождь. Потому что Художник - как и много раз потом - говорил какое-то... Что-то... Да, то есть нет, нет, ничего особенного, но ведь вот же - запало, запомнилось, до единого слова запомнилось, как будто... Дождь. Дождь... Непрерывно, монотонно и безнадежно. Что принесет этот дождь нам? Тащит он по асфальту сырую листву, шелуху, спички, бумажки, окурки, льет на плащи, накидки, разноцветные зонтики, куртки... Он - отраженье другого дождя. Ведь идея его - это времени дождь. Натянуто? Все ж - вдумайся в эти думы. Дождь времени по душе несет увядшие листья печалей, шелуху забот, сор неудач, грязные лоскутки тревог и бед, сломанные спички наших поражений и побед. Дождь времени - как идея - очень похож на этот дождь, что шуршит за окном...
  И вот так - каждый раз. При каждой встрече. Словно хотел зацепить за что-то и вытянуть на поверхность, выудить что-то из темной глубины, поддеть, расшатать... Что? У каждого - своя дорога, банально, но верно, потому и банально, что верно - и каждый должен заниматься своим делом. В конце концов... А что он, Художник? Бродить где-то, приходить, сидеть и иногда что-то говорить? Обрывки, осколки... Хотя... Да-да, в этом ему нельзя отказать... Ни в чем ему нельзя отказать теперь, потому что он никогда уже ничего не попросит...
  Хоть бы скорей кончился этот мерзкий день - не день даже, а так, что-то...
  Да, отказать нельзя, но суждения... Глаза, как всегда, задумчивые и чуть печальные. Вот такое - расхаживал по комнате, посматривал на книги и исписанные листы на столе - вот, именно это. Что-то такое о парадоксе молчания Вселенной. Да, именно. Хотя, казалось бы, что ему это молчание, Гекуба та самая пресловутая? Кругом сплошные нелады, - а тут какие-то вселенские парадоксы. И вновь творил из обыкновенной комнаты все, что хотел.
  И как он это делал? Ходил себе от окна до дивана и обратно, рассуждал. И тут же - юмор какой-то мрачный, вроде бы хохмочка - да не хохмочка, ну вот: "Да что вы! Был мил. Веселился. Шутил... Курил... Смеялся... От горчицы плевался... Удавился? Нет-нет, сидел. Не ругался. Нет, не обидели... Вот, правда, что-то сказать пытался. Удавился... Вы - видели?"
  Юмор? Н-ну... И куда он уходил после этих разговоров, после ЭТОГО, непонятного, и откуда появлялся, и что делал вообще в жизни? Вот ведь тоже - выпьет чая, походит, опустит на крючке в какие-то иные дали - и вытащит, словно и не было ничего - и уйдет.
  А глаза задумчивые и чуть печальные.
  А к чему были рассуждения эти все? Кажется, уже позже, в ноябре. Да, в ноябре, дожди вдруг прекратились, как-то раз даже выпал заблудившийся снежок, легкий, совсем какой-то беззащитный - и испугался, оборотился мокрым асфальтом. Да... "Наверное, кто-то там есть, кто меня очень любит". Оказывается, однажды тонул - и не утонул. Падал - и не разбился. Сам смерти искал - был такой период, давно, - а она пряталась, убегала. Что-то вот...
  А то вдруг - вроде и молчит, сидит в свитере своем обвисшем. Но - вокруг вместо комнаты разворачивается, кружится, плывет что-то совсем уж...
  Художник...
  И ведь чувствовал, чувствовал. Говорил, что следят, это уже в декабре. Но так, легко говорил, с усмешечкой. А вот-таки выследили...
  Ох, день, ну и день... Гнусность, а не день. Нечем дышать.
  Задел его, Кузьмина, с диссертацией. Зачем, мол, пишешь? Как это - зачем? Дело. Н-ну, впрочем, дело ли?.. Средство. Средство для достижения цели. А цель? Н-ну... Вполне материальная цель, это ж ясно, и что в этом такого? Разве это плохо - стремиться жить лучше? И вообще - каждому свое, наверное. Во всяком случае, он, Кузьмин, не хуже других. Не хуже. Способен на что-то. Хотя... Нет, все равно. Разве не важна для кого-то его тема?
  М-да... А сам-то Художник чем занимался? Вот то-то и оно...
  Гос-споди, какой все-таки день!
  Исчез, долго не появлялся, даже беспокойство: не случилось ли чего? Диссертация шла, план выполнялся. Неделя, другая... Пришел вечером, задумчивый и какой-то умиротворенный. Говорил много, и юмор свой мрачный... За окном чернота, на чьем-то балконе белье хлопает на ветру. Да, говорил о том, что следят. Опять же, легко говорил, с усмешечкой. С облегчением. Или казалось?.. Значит, - говорил ему, Кузьмину, - должны забрать. Кто? Зачем? Куда? Почему - его, Художника? Почему - сейчас? Отшучивался. Отмалчивался. Потом как-то вдруг заторопился, пожал руку, уходя, - крепко, посмотрел то ли с сожалением, то ли... Сказал что-то, непонятное что-то, то есть понятное, только к чему? О памяти. "То, что нам невыгодно помнить - мы забываем". И ушел. Навсегда ушел, как оказалось.
  А потом - день за днем, день за днем. Наконец-то похолодало, и развеялись утренние туманы, и поле за окном покрылось снегом. Но задули теплые ветры, злодейски насвистывая по ночам, и застучали дожди по жести подоконников, и вновь навалились туманы. День за
  днем, день за днем... Не сиделось, не работалось. Никто не звонил в дверь, никто не расхаживал по комнате, не преображал ее своим загадочным каким-то, чудесным умением. Каталоги библиотеки... Выписки из архивных документов... Походы в гастроном и назад сквозь бурое месиво, и на фоне ватного неба - серые многоэтажные коробки нового квартала. Не бывало еще такой теплой, дождливой и грязной зимы. Возможно, зима просто устала.
  Вечером... Да, уже в середине января. Словно толкнуло что-то, заставило отложить ручку, подняться из-за стола, подойти к окну, вжаться лицом в скользкое стекло. Тяжело перекатывалась, липкой массой дышала темнота.
  Почувствовал, понял, узнал - Художник больше не придет. Да, именно тогда...
  ...Дорожки, черные деревья, ограды. Песок влажно шуршал под ногами. Как будто вел кто-то, дорогу показывал, как будто нашептывал: "Прямо... Здесь поворот... До скамейки... Направо..." Ослабла ниточка, словно оборвалась. Исчезла. Холмик, растрепанные сосновые венки, черные ленты со смытыми надписями. Могила Художника. Просто - знал: могила Художника.
  Воздуха...
  Исчез. Ушел. Навсегда...
  Ну сколько сидеть, сколько бездействовать, вспоминать? Все равно ведь не рассеется туман, не прорежется солнце, полыхнув амбразурой в серой пелене. Заставить себя встать, оторваться от кресла и что-то делать. Следят... Да никто не следит за ним, это только показалось, это смерть Художника подействовала, это нервы, это возраст - после сорока мы становимся мнительными.
  Ну и день...
  После сорока. А Художнику было - сорок два? Три? И все-таки... Предчувствовал - или?.. Ну вот же, вот, к чему он это тогда, в один из вечеров, когда наконец-то у горизонта на мгновение открылись белые глаза зимы?.. Душа предчувствует: приходит время вьюг, зима пути покроет тусклым снегом, и, обессилев от нелепиц века и коченея, - больше не спою. Зима - болезнь. Зима - болезнь природы. Скрипит простуженно и зло земная ось. С планетой вместе все сильнее устаю и жаль, что до зимы не удалось взлететь. Рукой коснуться небосвода...
  Предчувствовал?
  И последнее, последнее, Господи, звучит и звучит в голове, плывет медленными струями, разливается, поднимается все выше, словно хочет подмыть берег и обрушить, обрушить... Или дотянуться, достать до кромки, выплеснуть и залить, все залить мерцающей своей водой, добраться до одинокой башни, подточить, подточить основание, хлынуть под тяжелые двери, ринуться по ступеням, ведущим в подземелье, и освободить воспоминание, дать ему воплотиться, с шорохом расправить печальные крылья.
  Звучит в голове, тревожит. Однажды вечером, только свет настольной лампы отражается в черном окне. Приглушенный голос Художника...
  Небо меркло, в тоске угасало, и засохшие листья шуршали, и увядшие листья шуршали, и унылая ночь наступала... Ночь октябрьская с неба упала навсегда позабытого года на пространства уснувшего мира, что был полон нездешней печали. Это было у озера Обер, возле тусклого озера Обер, на туманных пространствах Уира, в бледном свете, что тек с небосвода. Это было у озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...
  Шелестело, шуршало, звенело - и комната растворялась, таяла в звездном небе.
  Там однажды я брел по аллее кипарисов - зеленых титанов, кипарисов - с моею душой. Брел с Психеей, моею душой... Было сердце мое горячее, чем бурлящая лава вулканов, огненосные реки вулканов, что струятся от гор-великанов там, где гордо вздымается Яник, в отдаленнейших северных странах, где господствует бешеный Норд, где угрюмо вздымается Яник, там, где Северный полюс простерт...
  Разговор наш был тих и печален, наши думы - увядшие листья, наша память - засохшие листья. Не заметили ночи вначале, главной ночи забытого года. (Ночь ночей в этот час наступила!) Не заметили мы небосвода, на котором луна не светила, не заметили озера Обер на пространствах уснувшего мира... Хоть и были здесь вместе когда-то, но печальной не вспомнили даты. Мы не вспомнили озера Обер, где в чащобах селились вампиры, там, в угрюмых пространствах Уира...
  Плыло, качалось звездное небо, и звучал тихий голос, и не было, не было больше комнаты со столом, креслами и ковром над диваном.
  Молча, медленно ночь отступала, притушив своих звезд циферблаты. Утра ждали небес циферблаты. Ночь дорогу во тьме растворила, но забрезжил вдруг свет в вышине, и над нами возник полумесяц, и алмазный возник полумесяц, полумесяц двурогий Астарты перед нами возник в тишине...
  Я промолвил: "Дианы теплее, она движется в мире печали, наслаждается краем печали, видит слезы, чащобы, аллею, что лежит под созвездием Льва. Нас ведет сквозь пространства небес в дрему Леты, в объятья небес. Вознесемся, не глядя на Льва, и земные исчезнут печали. Вознесемся сквозь логово Льва в край любви, забытья и чудес".
  Но Психея в ответ возразила: "Нет, печальная это звезда, странно бледная это звезда. Торопись - и пока в наших силах, улетим, улетим навсегда". Так со страхом она повторяла, опустив свои белые крылья. Так, рыдая, она повторяла, и ее белоснежные крылья волочились печально и вяло, волочились в дорожной пыли. Волочились печально в пыли...
  Тихий голос. Словно старался напомнить что-то, пробудить, растормошить... Давнее, забытое, запертое в подземелье одинокой башни...
  Я сказал: "Это только мечтанье, нам не страшен мерцающий свет, свет хрустальный, трепещущий свет. Он Пророчеством в небе сияет, с Красотою Надежда нас ждет. Так уверуем в это мерцанье, нас оно не напрасно ведет. Можно верить алмазов сверканью, за собой не напрасно зовет это тихого неба мерцанье..."
  Целовал, успокоил Психею, превозмог ее дрожь и печаль, все сомненья ее и печаль. Так дошли мы до края аллеи, погруженные в таинство дум, молчаливо застыли у склепа, у дверей легендарного склепа... "Что за надпись, - спросил я, бледнея, - на дверях легендарного склепа?" Отвечала душа: "Юлалум. В этом склепе лежит Юлалум..."
  Сердце кануло в серые воды, превратилось в засохшие листья, превратилось в увядшие листья... Я воскликнул: "В далекие годы, в ночь октябрьскую мрачного года приходил, приходил я сюда! Ношу страшную нес я сюда в ночь октябрьскую мрачного года, обливаясь слезами бессилья... Что за демон привел нас сюда, к ней, потерянной? К этой могиле..." Я узнал это озеро Обер, это тусклое озеро Обер на туманных пространствах Уира. Я узнал это озеро Обер, где в чащобах селились вампиры!
  И сказали мы вместе: "Быть может, это духи чащобы Уира, милосердные духи-вампиры знали, ЧТО нас гнетет и тревожит, и поэтому путь преграждали, и поэтому долго скрывали путь к могиле в чащобах Уира?.."
  Плескалось, плескалось, шелестело...
  Нет, хватит! Хватит. Как это там - "довлеет дневи злоба его"? Одна забота - надо работать. Плюнуть на эту сырую мразь, зашторить окно - и за стол. Делать дело. Нет... Сначала выйти, выйти хотя бы на полчаса, пусть даже в эту серую мерзость, но - выйти, попытаться вдохнуть хоть немного воздуха. Слежка? К черту мнительность! Умер... Да, умер, ну так что ж? Ежедневно в городе, по статистике, умирают четыре человека. Смерть ходит по кварталам, караулит на перекрестках, заглядывает в окна и бесстрастно отсчитывает... Где гарантия, что завтра не попадешь в число этих четырех? Даже если уедешь в Самарру. Хватит - одеться и выйти. А потом - за дело.
  
  
  * * *
  Дверь подъезда глухо захлопнулась за спиной. Он спустился по ступеням, покрытым грязью, и побрел сквозь бурую жижу, расползшуюся по асфальту. Что-то влажное сочилось, выдавливалось из туманного воздуха, оседало на лице, набивалось в легкие, вызывая кашель.
  Каждому - свое... Да, каждому - свое. Одни отражают жизнь в словах, другие - в звуках, третьи - в красках... Очень многие никак не отражают, и сами только отражаются в жизни. А потом приходит вечер - и отражения гаснут. Или брошенный кем-то (кем?) камень разбивает зеркало, и рассыпается оно с пронзительным звоном тысячью бесполезных осколков. А есть такие, кто отражает жизнь с помощью фактов. И ничуть не хуже они тех - приверженцев слов, звуков и красок, а может быть... И он, Кузьмин... Каждому свое...
  Он вспомнил - и оглянулся. Ему показалось, что в тумане качнулась за угол неясная тень, торопливо качнулась, поспешно, словно не желала выдать свое присутствие и свое к нему, Кузьмину, отношение. Поежился.
  Следили... Должны - забрать. Все-то с усмешечкой говорил, а ведь и забрали. Да только - куда? Десять минут ходьбы, два квартала отсюда... И все.
  Громоздились, нависали здания, неопрятные, грязно-серые, в оспинах окон, в волдырях балконов. И грязь, грязь, грязь, Господи, сколько же грязи в этом городе, а ведь была же землей, полем ведь была, и что же это?..
  И не знал еще, что идет - туда, не замечал, что идет по грязи туда, где холмик уже просевший, где черные мокрые ленты с расползшимися надписями, где скелеты деревьев изломанными тенями в тумане, и жестко шуршат, шуршат полинявшие искусственные цветы. Где все так, словно...
  Повернул за угол - одинокая фигура в стылой сырости, - о чем-то думал, руки в карманах, шарф слипся от влаги, ботинки в грязи - и по обочине, обходя лужи. Думал о чем-то, не замечал серой тени, что сопровождала, терпеливо выжидая...
  Вдоль улицы забор до самого поворота, за забором что-то крупноблочное, недостроенное, впереди - необъятная выбоина с коричневой водой. Пошел в обход, прямо по дороге, не поднимая головы, съежившись от сырости, забыв, что... За спиной - гул мотора, впереди, от поворота, - тоже. Надвинулся гул, обрушился, гудки, визг тормозов... Словно взорвалась белесая муть. Поднял голову, рванулся вправо... назад... Переплелось, сцепилось, покатилось клубком, подмяло, потащило с железным грохотом и лязгом. Металлом оборотился туман, навис, ударил по затылку.
  И - исчезла серая тень.
  Каждо...
  Вздыбилось - и опало.
  
  Желающие прочитать всю книгу (в формате PDF) могут связаться с автором по адресу: [email protected]
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"