Столы были накрыты под навесом, настолько высоким, что его присутствие выдавали только четыре опоры, да и те, крашенные в зеленый цвет, терялись на фоне роскошных кустов сирени. Белоснежная скатерть - не на каждый день - трепыхалась углами под порывами восточного ветра. Улететь ей не давали многочисленные тарелки и мисочки, сплошь наполненные свежими овощами и прошлогодними солениями. На старинном фарфоровом блюде красовалась средних размеров форель. Ее приготовили накануне на углях (непременно березовых или ольховых, разбавленных парочкой осиновых полешек для придания горчинки). Пучки растрепанной зелени горбились на отдельной плоской до луноподобности тарелке: кто что любит. Дольки лимона, напротив, лежали строго по ранжиру, веселя окружающих яркими солнечными тонами и опровергая досужий постулат о "кислой мине". Деревенский хлеб из муки грубого помола, серый с толстой коркой и отрубями покоился в плетеной корзинке в форме утки без ног и крыльев и блаженно глупым выражением лица. Водку еще не подавали, но домашние сладкие и горькие наливочки пестрили чужими этикетками на дальнем краю стола. Пузатый графин компота слезил испариной и грозился стать вскорости теплым и никому не нужным. Букет простодушных желтых ромашек подчеркивал легкомысленную сентиментальность предстоящего ужина. Обстоятельный самовар-медалист ждал своего часа поодаль, рядом с мешком сосновых шишек и пучком такой же лучины. Боярская шапка-труба придавала его грозному облику некую рудиментальную комичность.
Главное блюдо томилось в огромном чугунке на раскаленной толстой решетке кирпичной барбекьюшницы. В обычные дни здесь жарили шашлык и варили супы, но не сегодня...
Языки пламени с шипением набрасывались на беззащитную плоть, пожирая остатки пуха и оперенья. Ость сопротивлялась отчаянно и даже, обуглившись, еще какое-то время мерцала, а затем оставалась грифельно торчать редкими пеньками точь-в-точь, как на лесном пожарище. Тонкая белесая кожа сначала желтела и, морщась, по-старчески стягивалась, но одно неосторожное движение заставляло ее лопаться вулканическими пузырями, беззвучно разбрызгивая капельки жира. Когтистые лапы медленно сжимались в беспомощные кулачки по обе стороны от дымящихся внутренностей.
Дав им немного поостыть и прижав голову к тесаному столу, ловкие пальцы тянули их прочь из килеватого чрева, уцепившись мертвой хваткой ближе к гортани. В этот момент голая шея, напрягшись, гофрИлась короче, но после разрыва аорты, обмякнув, приобретала прежний размер и сдувшимся воздушным шариком опадала. Тщательно обмытые тельца, разложенные в пластиковые пакеты, перекочевывали в морозильную камеру...
От него ждали многого. От момента рождения - ну, может не сразу - пусть школу закончит, до... Интересно: когда перестали? Когда ударился во все тяжкие? Или когда...? А может, все еще ждут?
Посмотрел на часы. Странное дело: давно не носит, а все еще смотрит.
Никто не едет. Странное дело: давно не едет, а все еще ждет.
...Внутри оставалось нетронутым лишь маленькое теплое сердце, еще недавно бившееся. От и до...
К устрицам хорошо белую полотняную рубашку с закатанными рукавами. И легкий бриз. И запах гниющий водорослей вперемешку с восточными пряностями. И молчаливый собеседник. И пару раскосых красавиц, лениво развлекающих себя неторопливой беседой. Горизонт начинается от столика. И нет часов на руке, и нет часов в ресторане, и время растворилось в белом вине, а вино - в крови, и это уже не кровь - она не холодит и не греет, и не течет, а просто есть, как есть я, как есть пирс, как есть океан, закат, прибой и все остальное вокруг, в нынешнем тихом вечере, равноудаленном от затертого прошлого и от неясного будущего.
Вареный лобстер, похожий на пожарную машину, забыт и нетронут. Он застыл навечно, словно от апоплексического удара, и ему равнодушно все равно и судьба собственная и наша. И в этом мы с ним едины, как могут быть едины только люди без веры, без желаний. К нему хорошо хулиганскую бейсболку, обязательно выцветшую и чужую.
Креветки. Эти запятые моря. С головою величиной с туловище и мозгами где-то там не знает никто. По всей видимости, они их теряют при смене пола либо в суете, либо за ненадобностью. И это великое счастье! Вся жизнь в стихии моря и секса, в море секса. То, к чему стремятся остальные, они уже достигли, но не останавливаются, а продолжают круговерть наслаждений, не ставя нигде и никогда точку. К ним хорошо необременительное амурное приключение в сандалиях на босу ногу.
Распотрошенная кем-то устричная раковина с глухим стуком падает на горку предшественниц. Раскрытые створки - кастаньеты без будущего. Перламутровая белизна отсвечивает прозекторской. В глубине холодное сердце накрепко принайтованно веревками сухожилий, и где-то среди них линия жизни. От и до
От края до края крест-накрест, распяла жизнь по городам и весям, наобум напролом, меняя паспорта и рубашки, оставляя неизменной обувь и наде жду, жду, жду ...
И везде опускался в амурные волны, как в бронепоезд с парашютом, с оглядкой на инструкции на упаковке и предписания тех, кто уже не может.
И выбрал одну. Она ко многому привыкла. И ходила без страха и трусов, без угрызений и рубля в кармане.
Чего от такой ждать?
Странное дело: давно уже выбрал, но все еще ждет.
...А прибой шепелявый: шшди, шшди, шшди...
А колеса: тук, тук, тук...
Вареная курица, пара резиновых яиц, мятый помидор и спичечный коробок с крупной солью. На газетной передовице бутылка армянского соперничает с грузинским чаем. Счет не в пользу последнего. Натруженные чемоданы и пятки соседей. За окном телогрейки, грязные коровы и шелудивые псы. Запах дороги и уныния.
- Что Вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка?*
И новая жизнь принюхивается к тебе с любопытством и гадливостью, словно щенок к старой и больной собаке, словно молодая хозяйка к побитому молью свадебному костюму.
- Оборван стоп-кран и шпалы лестницею в небо от вокзального пенала до пенала вокзала, от себя до себя, от разлуки до встречи и обратно.
Миссионер настаивал, что слово Божье должно идти через него, а никак не напрямую. Его с удовольствием слушали, а затем с еще большим - ели. И что ж? Сойти на первом полустанке? И ... " ступайте туда, где никто вас не спросит: Кто Вы?*" Гениально! Но как же курица? А яйца? К ним хорошо галстук лопатой и красную рожу.
Шпалы, шпалы. Зарубками в душе. От и до...
Меню изгаляется разнообразием, шурша страницами нижних юбок. Пестрит и манит варьете блюд. А ужин все скучает, единственно сохранившимся зубом, словно в насмешку прозванным зубом мудрости.