- А пошло все на... Гады! Суки! Уроды!
Из комнаты Кевина доносятся знакомые звуки: механик швыряет в стену свой единственный стул. Подбирает и швыряет снова. И еще. И вновь. И опять. Стул у него крепкий, сделан на совесть. Стенам повезло меньше, все испещрены вмятинами и трещинами от ударов и оспинами от осыпавшейся штукатурки.
- Пойти посмотреть? - спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь. Очень надеюсь, что меня в очередной раз кто-нибудь остановит.
- Пустое. Сейчас успокоится и сам выйдет. Не в первый раз, - лениво потягивается на диване Хадсен, поправляя наушники. Наушники его заставили надеть после десятого, наверное, просмотра "Войны миров Z". Правда, сейчас на экране телевизора монстры из "Чужого". Тщательно пережевывают очередного неудачника. Но наушников мирный Хадсен благоразумно не снимает. Не хочет нарываться на скандал.
Мимо марширует к выходу, топая сапогами, молчаливый Вэйно, каждый день он педантично обходит взлетную полосу, хотя зимой самолеты к нам на станцию летают только в случае экстренной необходимости, и если позволяют погодные условия. Мы с Мариной поспорили, что Вэйно продержится дольше всех. Я утверждал, что у таких упоротых крепкий стержень внутри, а Марина, что алмаз он хоть и твердый, но хрупкий. В любом случае поспорили вяло: на что спорить-то, и кому выигрыш получать, если я окажусь прав?
Вываливается из своей комнаты Кевин, сжимая в могучей руке, как дубинку, ножку стула. Взгляд у него злой-презлой, как у дикого кабана, объявившего войну странам НАТО. Левая рука прикручена скотчем к туловищу. Это я ее сломал. За дело, если что.
- Как дочка? - сразу выдвигает тяжелую артиллерию Аглая.
- Хорошо. Растет. Вчера мой портрет нарисовала. Похоже так! - взгляд Кевина становится более осмысленным, в голосе появляется неприкрытая гордость.
- Мне твоя помощь на кухне требуется, - берет кабана за рога умная Аглая. - То-се. Котлы переставить. Плиту подвинуть.
И Аглая уводит Кевина, дальновидно отобрав у него дубинку. Обстановка разряжается. Хадсен поднимает вверх большой палец.
Кевин всегда звереет после разговоров по cкайпу с женой. Особенно, когда не выдерживает и выплескивает накопившуюся безысходность на свою кроткую половину. Я его даже где-то понимаю, хотя ни жены, ни дочки у меня нет, а чужие истерики надоели до чертиков.
Распахивается дверь, на пороге стоит Марина. На длиннющих ресницах иней: ни дать ни взять мультяшная царевна:
- Все идем смотреть на южное сияние. Оно сегодня просто сказочное! Когда еще такой шанс выпадет. У меня в прогнозе на ближайшее время только метели и бураны.
- Выпадет, выпадет! - меланхолично замечает Хадсен, выключает телевизор, заворачивается в плед и растягивается на диване. - Нам здесь до второго пришествия куковать.
Спускаюсь в темноту, к основанию нашей станции, она стоит на сваях и похожа поэтому на избушку на курьих ножках. Снег неприятно, как стеклянное крошево, хрустит под ногами. Неоновые всполохи зелеными драконами пляшут над головой, нещадно искрят звезды на угольно-черной подложке неба, вдалеке встают на дыбы матовые обломки торосов. Неподвижными пингвинами замерли черные мешки с мусором. Oни здесь до весны, до первых самолетов: сорить в Антарктиде строго воспрещается.
Тихо, последний генератор отключили за ненадобностью. Только бесшумно мелькают лопасти ветряков.
Романтика белого, как саван покойника, безмолвия. Белого безмолвия, черт его побери. До конца жизни. Или до конца времен. Что раньше наступит.
Как я радовался, когда прилетел сюда два года назад. Ведь далеко не каждому удается попасть на Южный полюс. Не каждому, правда?
Вот уже неделю температура не поднимается выше минус сорока. Пытаюсь слепить снежок. Безрезультатно. Сухая, тонкого помола мука сыпется между пальцами. Подходит Кевин. Заядлый курильщик, он достет из кармана пачку "Кэмела", открывает, сует незазженную сигарету в рот, катает из стороны в сторону сухими губами:
- Не сердись, Герман. Накатило что-то, не удержался.
Пожимаю плечами: что тут скажешь.
Практичная Аглая на небо не смотрит, совком набирает снег в пластиковое ведро, мычит под нос популярный мотивчик. Кевин кривится, но молчит. На сегодня он пары уже выпустил.
Взрыкивает вездеход. Вэйно в очередной раз выравнивает и без того идеальную взлетную полосу. Скоро пора идти в обсерваторию "IceCube", снимать очередные данные. Тема моей диссертации: фоновая радиация при распаде и реионизации стерильных нейтрино. Собственно, она меня сюда и привела. Очень хотелось сказать свое слово в науке. Договорился...
- Красота какая! - кружится босоногая Марина, как всегда поленившаяся надеть ботинки.
Вскидываюсь в одно мгновение, словно по звонку будильника. Только очнулся не на мягком матрасе, а на жестком цементном полу в полной темноте. Куда это я забрался? Цементный пол у нас только на складе. Cклад не отапливается. Здесь должно быть не больше минус двадцати, а я в трусах и футболке. Но ведь не холодно же. Почему?
Воспоминания приходят лениво, обрывками, и тут же уплывают, не желая задерживаться. Сильный жар, лающий кашель, встревоженная Марина кладет на лоб прохладную ладонь, протягивает стакан с водой. Пью. Меня рвет вонючей черной жижей. Окружающий мир рассыпается осколками разбитого калейдоскопа.
Дальше воспоминания обрываются. Что случилось? Пытаюсь глубоко вздохнуть и не могу. Вдруг понимаю, что не дышу вообще. Дотрагиваюсь до груди. Не бьется в ладонь сердце. Я умер? Нервы не выдерживают. Ору, колочусь макушкой о цемент.
Топот бегущих ног, свет фонарика. Надо мной, по-рыбьи разинув рот, склонился Хадсен:
- Мать моя женщина. Еще один! Мы уже и не ждали.
За спиной у него стоит Марина. Взгляд у нее почему-то виноватый.
Сижу на деревянном ящике посреди забитого контейнерами, обледенелого помещения. Привыкаю к тому, что теперь не дышу, не мерзну, не хочу пить, есть и в туалет. Поднимаю взгляд на Марину. Слава богу, ее я еще хочу. Такую вот холодную, бледную, осунувшуюся, с синюшными губами.
- Ты последний, - торопится поделиться новостями Хадсен. - Боялись, что не отойдешь. Трое так и умерли безвозвратно на хрен. А я говорил, говорил, что биологи эти хреновые всякую хрень из пещер притащат, как пить дать. Ни один кретин на хрен не верил.
- Подожди, - пытаюсь остановить хадсеновский словесный поток, - сколько я был в отключке?
- Неделю. Дольше всех.
Судорожно пытаюсь сглотнуть:
- Чего-нибудь крепкого не найдется?
- Не советую, - машет руками Хадсен. - Кевин вылакал бутылку Джонни Уокера, толку никакого, а в животе у него булькает до сих пор. И когда виски испарится, и испарится ли вообще - неизвестно.
- A почему я здесь, на складе?
- Потому, - Марина криво улыбается, - что мясо лучше всего сохраняется в морозильнике. И поэтому мы здесь на станции застряли надолго. Ты ведь не хочешь протухнуть, правда?
Не хочу, я жить хочу. Но что же это получается?
В столовой пахнет ванилью и горячей сдобой. Как ни странно, запахи мы чувствуем, хотя и не так хорошо, как обычные люди. Есть не хотим. Пить не хотим. За счет чего живем - непонятно.
- Закон несохранения энергии, - поднимает палец вверх держaщий себя за умного Хадсен.
Аглая только что закончила украшать шоколадный торт: у Кевина сегодня День Рождения. Двадцать семь лет. Его двадцатишестилетие мы тоже отмечали здесь. Время то плетется, как старая лошадь, то безжалостно летит вперед. Парадокс жизни. И нежизни тоже.
Интересно, не начнет ли Кевин размахивать стулом при виде торта?
- Ами, детка, как ты славно стишок прочитала. Анджи, завтра будем повторять таблицу умножения. Готовься. Адди, чтобы я больше этого мальчишки рядом с тобой не видел! Заниматься! Заниматься! И еще раз заниматься! - Хадсен расположился на своем любимом диване, в самом людном на станции месте, и общается с дочерьми. Он их каждый день жучит, мучит и воспитывает. Вникает во все мелочи. И еще старается вкалывать по полторы смены, надо или не надо. Чтобы у семьи всегда водились деньги. На днях он до одури ругался с работодателями. В очередной раз требовал выплаты компенсации в связи со смертью. На что получил ответ, что смерть зафиксирована, а потери кормильца не было. Все условия не соблюдены. Значит - не положено.
Закончив разговор, Хадсон так и остается в столовой. Кого-то после случившегося тянет быть среди других, надоевших, раздражающих всем и вся, но, тем не менее, отгоняющих одиночество. Кого-то наоборот, воротит от соседей. Такие замыкаются в себе и в пространстве. Запираются в своей комнате или уходят во льды. Двое так и не вернулись. То ли нечаянно заблудились, то ли нарочно. Кто его знает.
Все чаще мы не выдерживаем. Начинаем ссориться и собачиться. До рукоприкладства. Это когда я Кевину руку сломал. После разговора с семьей он в очередной раз озверел и накинулся на пытающуюся успокоить его Марину. Разодрал ей щеку обломком пластикового ящика. Я заклеил рану пластырем. Крови не было, мышцы под ледяной кожей, свисающей как кожура банана, были сизые и будто слегка привяленые. Порез так и останется навсегда. С регенерацией у нас совсем плохо, то есть никак.
Идем с Кевином на склад за гипсокартоном.
- Ко мне жена летом прилетит. На два месяца, - сдержанно делится он. - Разрешили. С дочкой теща останется. У меня теща хороший человек. Как ты думаешь, чего бы такого к приезду приготовить? Может, пингвина поймать?
- Так нельзя ведь...
- Плевать. Это людям нельзя. А нам можно.
- Пингвины невкусные.
- Так я не для еды, дуралей. Погладить.
Марина терпеливо ждет, пока я закончу свои дела у телескопа, сидит на льду, вытянув ноги. Длиннопалые узкие ступни красиво смотрятся на белом. На руке колечко, на шее - шелковый шарфик, на губах помада. Марина пытается помогать мне, чем может. Сопровождает вон всегда. Сводит в таблицу данные. Вычитывает статьи для научных журналов. То есть в темной материи она ни черта не разбирается, конечно, но орфографические ошибки ловит на раз. Говорит, что хочет дождаться, когда Нобелевскую премию в первый раз дадут мертвецу. Пусть и ходячему. Сама Марина просто тянет лямку своих обязанностей метеоролога. Говорит, что ей все это осточертело и что надо начинать получать пособие по инвалидности.
Провожу ладонью по ее щеке. Там, где пластырь. Представляю, что щека теплая. И мягкая как кожа, а не как кусок резины. Марина благодарно трется подбородком о мою руку.
- Все, закончил! - автоматически вытираю со лба несуществующий пот. Раньше, в варежках, натянутых на перчатки, работать было много дольше.
Марина откидывается назад, подкладывает под голову парку, хлопает ладонью по льду, приглашая лечь рядом.
Глядим на желтую как дыня луну, в приступе святости напялившую на себя нимб. Четыре яркие звезды Южного Креста ехидно подмигивают из темноты.
А где-то на севере синее небо, голубой океан, и плавится от жары асфальт.
- Знаешь, - глубокомысленно изрекает Марина, - волосы и ногти у нас не растут. Но выпадают и стираются.
- Боишься остаться лысой? - интересуюсь я. - Делаю официальное заявление: я тебя все равно не разлюблю.
- Боюсь, тебе нечем будет чесать мне спину! - хохочет коварная Марина.
- Знаешь, - хочу сказать что-нибудь хорошее, - У меня друга председателем отборочной комиссии NASA назначили. Я ему идею подам. Пусть нас всей станцией в экспедицию на Марс отправляют. Им наверняка нужны астронавты, которые могут существовать без воздухa, еды и тепла. Представляешь, сколько это решит технических проблем?
- Ну, это еще когда будет! А что мы там будем делать, на Марсе? - откликается Марина.
- Как насчет стать водителем марсохода? Здорово смотреться будешь в шлеме и крагах. - предлагаю я.
- А ты?
- Я - твоя охрана, марсианским мужикам морду бить буду, если они на тебя слишком заглядываться начнут.
- А с нами еще кто-нибудь полетит?
- Хадсен - точно, если астронавтам сверхурочные платят. Аглая блог заведет: Блюда от Марсианки, Вэйно космодром расчищать будет. Все как у людей.
- У люде-е-ей, - задумчиво тянет Марина.
Возвращаемся на станцию. Упрямо шагаем против ветра. Маринины длинные темные волосы развеваются на ветру, как пиратский флаг. Она повторяет, словно детскую считалку:
- У зомбей нет зубей. У зомбов нет зубов. У зомбят нет зубят. У зомбей...
- Хватит, - прошу я, беря Марину за рукав парки. Она вырывается, упорно продолжая:
- У зомбей... У зомбей...
Лицо застыло, стянулось маской, у которой один край безнадежно перекошен порезом.
- Покажите язык. Скажите "А". Следите глазами за моим пальцем. Дыши... Тьфу. Короче, сидите смирно, - по лицу врача, цвета малиновой настойки, струится пот. Тяжело ему, должно быть, в защитном костюме, и похож он, болезный, на астронавта в открытом космосе. А уж на кого похож болезный я, синий и мороженый, - даже страшно себе представить.
Рядом такой же астронавт, только женского полу, заглядывает в рот полураздетому Хадсену. Мне тоже в рот посмотрели, а куда заглянут дальше - думать не хочется.
Странное ощущение полной нереальности происходящего. Как будто смотрю голливудский боевичок средней руки. С непредсказуемым сюжетом, надо сказать. То есть с кино все понятно: сначала бы плохие мы всех пожрали, а потом Брэд Питт всех нас победил, а что будет в реальности?
Станцию пока закрыли для посторонних. Вдруг не все микробы погибли, и кто-нибудь еще заразится. Астронавты навезли с собой чертову кучу оборудования, изучили всех и вся, но только чешут репу и разводят руками. Такого они, врачи, биохимики и биофизики, еще никогда не видели.
Лабораторный корпуc, откуда начали победное наступление загадочные вирусы, уже обследовали и сожгли на всякий случай. Теперь возятся с нами. УЗИ, МПТ, томография, анализы крови и лимфы или того, что у нас вместо нее, а так же волос, ногтей и зубов. Вся эта беготня успокаивает. Нас не бросили. Нам пытаются помочь. Надеюсь, эпидемиологи все же разберутся с загадочной болезнью, вкатят нам ударную дозу чего-нибудь с передового фронта науки. И все вернется на круги своя.
- Доктор, - говорю, - отпустите на двадцать минут в обсерваторию. Моей работы пока никто не отменял.
Доктор озадаченно глядит на меня из-за стекла гермошлема.
Потом оказалось, что мы, переболевшие, совсем незаразные и безопасные. Потом оказалось, что мы плохо переносим тепло. Потом оказалось, что вылечить нас не представляется возможным. Но все это было потом.
А тогда еще можно было вовсю шутить о нашем положении.
Марина лежит, уткнувшись носом мне в грудь. Макушка упирается в подбородок. Раньше Маринины волосы пахли свежестью и талой водой, а теперь духами и парами сухого льда. А еще она раньше смешно щекотала кожу своим дыханием. И храпела немного, когда поворачивалась на спину. Очень скучаю по этим милым простым мелочам.
- Спишь? - шепчет Марина. - Мне надо тебе что-то сказать.
Напрягаюсь. Сажусь, облокачиваясь на подушку. Таким тоном не говорят о чем-нибудь хорошем. Раньше я испугался бы, что Марина скажет: у нас будет ребенок. Смешно.
- Только не сердись, Герман. И постарайся понять. Я улетаю первым самолетом. Больше не могу так. Здесь.
- А я? - все мы эгоисты, думаем в первую очередь о себе. - Что я буду делать здесь без тебя? Чего ты вдруг? Я тебе надоел?
- Это лет через сто, не меньше. Не могу здесь больше! Ждать, пока мы с тобой начнем обвинять друг друга во всех смертных грехах? Ну уж нет. У тебя есть работа. Диссертация. Статьи ненаписанные. Нобелевка, в конце концов.
- К черту Нобелевку.
- Нет, не к черту. Смыслом жизни не бросаются. А я хочу хоть что-то увидеть, перед тем, как меня... мне... Год, как минимум, у меня будет. Побывать на острове Пасхи. Натанцеваться на Бразильском карнавале. Наплаваться в океане. Быть свидетелем на свадьбе у сестры. Да мало ли, что еще. Хотя бы просто на траве поваляться.
Открываю рот, чтобы сказать, что тоже хочу на карнавал, и не могу. Перед глазами стоит Алекс. Он связался со мной недавно из Москвы. Через восемь месяцев после того, как улетел со станции. Интересовался последними замерами. К сожалению, камера на его лэптопе была хорошая. Я отчетливо видел синие трупные пятна на щеках и лбу, почерневшие, как при гангрене, нос и кончики пальцев. Слушал Алекса и не мог оторвать от них взгляд.
- Ну что ты все смотришь! - рассердился в конце концов мой друг и коллега. - Это не больно. Совсем не больно, понимаешь! А я здесь дома. Ненавижу снег!
- Ненавижу снег! - говорит Марина и чмокает меня в ухо. - Пойду прогуляюсь. Не ходи за мной.
На кухне пахнет тушеным мясом и чесноком. Аглая скачет с ножом вокруг плиты, изображая танец с саблями. Берется за прихватку, снимает крышку с казанка, наставляет на содержимое фотоаппарат. Щелчок. Готовo. Поворачивается ко мне:
- Надо красный сотейник заказать. Красный на фото лучше смотреться будет. У меня в блоге уже восемь тысяч подписчиков. Все благодаря тебе.
Это я посоветовал Аглае создать свой вэб сайт. И название для блога придумал: Блюда от Антартидки. Жалко, попробовать ничего мы не можем.
- Марина на улицу пошла. Поссорились? - осторожно спрашивает Аглая.
- Надоел он Марине-то, - комментирует с дивана Хадсен.
Где-то тут валялась ножка от стула, брошенная Кевиным.
Марина стоит у коротенького, в несколько ступеней, трапа самолета. Самолет почти касается земли белым брюхом, опираясь на лыжные шасси. Ради путешествия Марина надела модные сапожки, длиннопалые ступни надежно скрыты черной кожей. Тощий рюкзачок побитым псом жмется к ногам. В Новой Зеландии ей предстоит провести две недели в карантине. А потом вольна отправляться, куда захочет.
Смотрю жадно, стараясь навсегда запомнить, впитать, запечатлеть ее во всех деталях. Хотя у меня же осталось множество снимков, где мы вдвоем с Мариной. Еще живые, веселые и бесшабашные. Впрочем, один из нас так и остался бесшабашным, а другой струсил и сбежал. Вернее, остался.
Марина изо всех сил машет мне рукой и скрывается в темном провале люка.
Ухожу за заграждение. Неуклюжий с виду самолет шустро разгоняется, исчезает за облаками. Откуда не возьмись появляется Вэйно и начинает утюжить катком взлетное поле.
Все же я - странный человек. Ушибленный на всю голову. После того, как Марина улетела, часа три метался по комнате, как бурундук по клетке. Думал все - сейчас голову об стенку разобью. Потом сел за стол и за полчаса решил проблему, над которой мучился три месяца. Нормально, да?
Можно готовить статью в "Астрономический вестник". Можно заканчивать диссертацию, получать мировое призвание. Только кому все это надо, если рядом не будет моей ледяной царевны в шелковом шарфике и с пластырем на щеке? Или стоит совсем чуть-чуть подождать, и все порастет быльем, засыплется снегом и затопчется пингвинами?
- Эй, ты умер там что ли? - колотит в дверь Кевин. - Не слышишь ничего?
Горит стоящая на отшибе сараюшка, где хранится старое оборудование. Хадсен и Кевин подогнали пожарный трак, заливают водой. Ветер сильный, пламя перекинутся на жилые помещения может в один момент.
- Вэйно не видели? - кричит Аглая. - Куда этот чертяка подевался?
Вэйно так и не нашли. То ли ушел и потерялся, то ли...
Не хочу об этом думать. Не хочу! Не хочу!
Иду на кухню, дрожащими руками завариваю кофе. Пить не могу, так пусть хоть пахнет успокаивающе. В крошечное, похожее на иллюминатор окошко толстого стекла, остервенело бьется метель. Здесь, на полюсе, только три цвета: белый, черный и серый. Только два климата: холодно и очень холодно. И только одно чувство: безнадежность.
Во всяком случае сейчас мне так кажется. И вчера казалось. И позавчера тоже.
Раскрываю лэптоп, пишу Марине е-майл, спрашиваю, как дела.
Ответ приходит почти сразу:
- Все хорошо, пока в карантине. Скучаю по тебе. Уже поздно, иду спать в холодильник. Ну, такой, для моргов. А как ты? Как все наши?
- В полном порядке, - отвечаю, запнувшись на секунду. - Куда поедешь в первую очередь? Уже решила?
- В Бразилию, где много-много диких обезьян! - фыркает Марина.
Почти не глядя скидываю вещи в рюкзак. Получается не так много: чуть одежды, давно разрядившийся телефон, зубная щетка. Рядом топчется разодетый как индюк Кевин. Через полчаса прилетит самолет, а в нем - его жена. Которую я уже успел возненавидеть, потому что Кевин больше ни о чем говорить не может уже целую неделю.
А я улетаю. Никого не предупредил, буду сюрпризом. Вдруг понял этой ночью - могу обойтись без друзей, тепла, работы, в конце концов. А без Марины - нет. Ни сегодня - нет. Ни завтра - нет. Никогда.
Хотя у нас здесь на станции не только безнадежность. Есть еще упрямство, и упорство, и терпение. И желание остаться людьми на сколько это возможно. Только это уже не важно.
По трапу осторожно спускается крошечная молодая женщина в парке. Судя по радостному реву Кевина - его жена. Едва она ступает на снег, рвусь на ступени. У самого люка чуть не сбиваю с ног еще одного пассажира. Кто это к нам пожаловал? Мелькают длиннопалые узкие ступни. Поднимаю глаза. На меня, открыв рот, смотрит Марина.
- Ты куда?
- А ты куда?
- К тебе, - отвечаем одновременно.
Бледное лицо утыкается мне в грудь.
Топчемся на месте. Куда же нам теперь: вперед или назад?
Не все ли равно: тут или там. На севере или на юге. В снегах или в океане. Вместе. Плевать на то, что будет. Все самое главное здесь и сейчас, сегодня и всегда. Навсегда. И никак иначе.
Целующиеся у всех на виду зомби - это очень смешно? Ну и пусть. Все равно. Должно же быть что-то смешное в нашей жизни!