Что может быть лучше, чем стоять на балконе, откуда видно всю Крахмальную, где живут евреи, вдоль и поперёк: от Навозной до Тёплой, и ещё дальше - до самой Железной, по которой ходит трамвай! Ни дня, ни часа не пройдёт, чтобы что-нибудь тут не случилось: то жулика поймают, а то пьянчуга Ицек Мейер, муж Фиры из свечной лавки, пустится в пляс прямо в луже. Кого-то вдруг прихватило, и его везут на карете скорой помощи. Или вдруг дым валит, и скачут конные пожарники в высоких резиновых сапогах. В тот летний день я стоял на балконе в длинном лапсердаке, бархатной ермолке на рыжей шевелюре с двумя растрёпанными пейсами и ждал какого-нибудь происшествия, разглядывая лавки на другой стороне улицы, покупателей и, конечно, Площадь, кишевшую ворами, девицами лёгкого поведения и продавцами лотерейных билетов. Тащишь номер из мешочка и, если повезёт: вот тебе три цветных карандаша, леденец-петушок с шоколадным гребешком или картонный клоун на веревочке, который дрыгает руками и ногами. Раз прошёл по улице китаец с косичкой, и тут же черно стало от зевак. А еще появился откуда-то темнокожий в красном тюрбане с кисточкой, в плаще вроде талеса и сандалиях на босу ногу. Позднее я узнал, что это был персидский еврей из города Шушаны, древней столицы, где жили Царь Агасур, Королева Эстер и злой Гаман.
Я был сыном раввина, и все на улице меня знали. Когда стоишь на балконе, можно никого не бояться: здесь ты генерал. Если внизу проходил мой враг, я мог плюнуть ему на шапку, а он - лишь выругаться и погрозить мне кулаком. Сверху даже жандарм кажется не таким высоким и грозным. На перила балкона садились мухи с фиолетовыми брюшками, пчёлы и бабочки. Я пытался их поймать или просто глазел на них. Как только им удавалось долететь до Крахмальной, и откуда у них такие яркие краски? Попалась мнет как-то на глаза в еврейской газете статья о Дарвине, я стал читать, но почти ничего не понял.
И опять какой-то гвалт: двое жандармов вели человечка, за ними с воплями бежит его жена, и, к моему изумлению, все гурьбой вваливаются в наши ворота. Я глазам своим не поверил: жандармы ведут этого человечка в наш дом на суд моего отца. Еще с ними был Шмуль Сметена, водивший дружбу и с ворами, и с полицией. Шмуль знал русский и часто помогал жителям улицы как переводчик, когда надо было объясниться с начальством. Скоро я понял, что стряслось. Человечка звали Коппель Мицнер, он торговал старой одеждой и завёл себе четырёх жён. Одна жила тут же на Крахмальной, другая - на Смачной, ещё одна - в варшавском предместье Праге, а четвёртая - в Воле. Отец долго пытался уразуметь, что к чему. Старший жандарм с золотой кокардой на фуражке объяснил, что Коппель Мицнер не получил брачного свидетельства в управе, а женился только по еврейскому закону. Его нельзя было судить за многожёнство, потому что у женщин были только еврейские брачные договоры, а не русские свидетельства. Коппель же утверждал, что они ему не жёны, а полюбовницы. С другой стороны, власти не могли допустить, чтобы он безнаказанно нарушал закон. Поэтому начальник жандармерии велел отвести распутника к раввину. Странно, что я, мальчишка, понял все эти хитросплетения куда скорее отца. Пока он рылся в томах Талмуда и комментариях, в комнату, куда привели Коппеля с его женами, набилась целая толпа любопытных. Одни посмеивались, другие ругали Коппеля. Мой отец, невысокий, щуплый, рыжебородый, синеглазый, в длинном облачении и бархатной ярмолке над высоким лбом, нехотя отложил перо и бумагу на аналой, сел во главе стола и пригласил присесть всех присутствующих. Одни расположились на стульях, другие - на длинной лавке у стены, где чуть не до потолка громоздились книги. Межу окнами стоял ковчег со святыми свитками. На его позолоченных карнизах два льва держали завитками языков скрижали с Десятью Заповедями.
Я вслушивался в каждое слово и всматривался в каждое лицо. Коппель Мицнер был не больше мальчика в хедере, кожа да кости - длиннолицый, длинноносый, с острым кадыком. На крохотном подбородке пробивалась редкая соломенная бородка. На нем были пиджак и рубашка с узорной латунной застёжкой у ворота. Губ он совсем не имел: одна гладкая щель, вместо рта. Он плутовато ухмылялся, пытаясь перекричать всех тонким голосом, и делал вид, будто всё это розыгрыш или ошибка. Когда мой отец, наконец, уяснил себе, что натворил Коппель, он спросил:
- Как ты осмелился совершить такой грех? Разве ты не знаешь, что по установлению Ребе Гершома за многожёнство нечестивец должен быть отлучён?
Коппель помахал всем указательным пальцем, чтобы успокоились, а потом сказал:
- Ребе, во-первых, я не женился на них по своей воле, а они сами поймали меня в ловушку. Я сто раз говорил им, что у меня есть жена, но они присосались, как пиявки, и если я ещё не в сумасшедшем доме, это только значит, что я крепче железа. Во-вторых, я не должен быть святее патриарха Иакова. Если у Иакова было четыре жены, то у меня их может быть десять и даже тысяча, как у царя Соломона. Кроме того, Ребе Гершом наложил свой запрет на тысячу лет, а девятьсот лет из них уже прошло, и осталось только сто. Я приму вину на себя, и тебя, ребе, не станут поджаривать в аду.
Присутствующие расхохотались, а несколько парней захлопали. Мой отец схватился за бороду.
- Мы не можем знать, что будет через сто лет, а сейчас запрет Ребе Гершома остаётся в силе, и кто нарушает его, становится изменником Израиля.
- Ребе, я ничего не украл и никого не обманул. Богатые хасиды разоряются по два раза в год, а потом едут к своему раввину на праздник и сидят у него за столом. А я плачу за всё деньгами. Я никому копейки не должен. Я обеспечиваю четырёх еврейских дочерей и девять хороших детей.
Жёны всё время перебивали Коппеля, но жандарм не позволял им затеять скандал. Шмуль переводил слова Коппеля на русский. Хоть я и не понимал этого языка, мне казалось, что он сильно сокращает объяснения Коппеля: он размахивал руками, подмигивал и будто специально делал так, чтобы русские не поняли, что тот говорит в своё оправдание. Сам Шмуль был высокий, толстый, с красной шеей. Носил он вельветовый пиджак с золотыми пуговицами, а на жилетке свисала часовая цепочка из серебряных рублей. Голенища его сапог сияли, как лакированные. Я разглядывал жён Коппеля. Одна, с Крахмальной, была низенькая, широкая, как казанок, с носом картошкой и необъятной грудью, в растрёпанном парике, чёрном, как сажа. Из жен она, была, кажется, старшей. Она рыдала, утирая слёзы передником, тыкала в Коппеля толстым пальцем со сломанным ногтем, обзывала его разбойником, свиньей, убийцей, паразитом и грозила переломать ему ноги и руки.
Другая была почти девочка в соломенной шляпке с зелёной лентой и сумочкой на медной защёлке. Щёки её были нарумянены, как у гулящих, которые ждут гостя в воротах. Я слышал её слова: "Врёт он всё! Он самый наглый мошенник на свете. Обещал мне золотые горы. Другого такого прохвоста и хвастуна нет во всей Варшаве. Если он не разведётся со мной сию же минуту, пусть гниёт в тюрьме. У меня шесть братьев, и каждый из них готов фаршмак из него сделать".
Произнося эту негодующую фразу, она улыбалась, и на щеках у неё играли ямочки. Она показалась мне очень хорошенькой. Открыв сумочку, она достала листок бумаги и сунула его под нос моему отцу: "Вот мой брачный контракт".
Третья женщина была низенькая блондинка, постарше той в соломенной шляпке, но намного младше жены с Крахмальной. Она рассказала, что работала поварихой в еврейской больнице и там познакомилась с Коппелем. Он представился ей как Моррис Кельцер. А попал он в больницу, потому что страдал жуткой головной болью, и доктор Френкель положил его на два дня обследоваться. Эта женщина сказала моему отцу: "Теперь я понимаю, почему у него голова болела. Если бы я заварила такую кашу, моя голова бы просто лопнула, и я бы сходила с ума по десять раз в день".
Четвёртая была рыжая с веснушками и глазами, зелёными, как крыжовник. Сбоку у неё во рту я заметил золотой зуб. Её мамаша в чепчике с бисером и лентами сидела на лавке и вскрикивала каждый раз, когда упоминали имя её дочери, а дочка успокаивала её нюхательной солью, которой пользуются на Йом-Киппур те, кто не в силах поститься, но не смеет прервать пост. Я услышал слова дочки: "Слезами горю не поможешь. Сами мы влипли, самим надо и выпутываться".
- Есть Бог, есть! - кричала мамаша. - Он долго терпит, да крепко бьёт. Он увидит наш стыд и позор и свершит свой правый суд. Кобель ты, мерзавец, скотина!
Она откинула голову, как в обмороке. Дочка бросилась на кухню, прибежала с мокрым полотенцем и стала растирать им виски своей маме.
- Мама, приди в себя! Мамочка, мамочка, мамочка!
Та вдруг очнулась и опять завопила:
- Люди, я умираю!
- Вот тебе таблетка, прими!
И протиснула пилюлю в пустые дёсны старухи.
Немного погодя жандарм ушёл, велев Коппелю явиться на другой день в участок, а Шмуль Сметена стал бранить Коппеля:
- Как может мужчина, особенно деловой человек, устраивать такое?
Мой отец сказал Коппелю, что он должен немедленно развестись с тремя жёнами и остаться с первой, той что жила на Крахмальной. Он подозвал женщин к столу и спросил, согласны ли они на развод. Но они почему-то не давали ясного ответа. У Коппеля было шестеро детей от жены с Крахмальной, двое - от поварихи из еврейской больницы, и один ребёнок от рыжей. Только у самой младшей детей не было.
Теперь я уже знал, как звали этих женщин. Ту с Крахмальной - Трина Лия, повариху - Гуча, рыжую - Наоми. А у самой младшей было нееврейское имя Поля. Обычно, когда люди приходили за Дин Тора - судебным решением - отец шёл на компромисс. Если один требовал, чтобы ему вернули долг в двадцать рублей, а другой говорил, что он не должен ничего, отец решал, что нужно уплатить десять. Только какой компромисс мог быть в этом деле? Отец покачивал головой и вздыхал, время от времени бросая взгляд на свои книги и рукописи: он не любил, когда его отрывали от занятий. Он кивнул мне, будто говоря: "Вот видишь, куда нечистый может завести тех, кто отрекается от Торы".
После долгих препирательств отец послал женщин на кухню, чтобы они обсудили свои жалобы и денежные требования с моей матерью: в мирских делах она была опытнее его. Во время разговора она пару раз выглядывала во двор и мерила Коппеля презрительным взглядом. Женщины тут же ринулись на кухню, и я за ними. Мать была выше отца, худая, с болезненно бледной кожей, острым носом и большими серыми глазами. Как всегда, она читала книгу о нравственности на иврите. Поверх светлого парика она надела белый платок. Я слышал, как она говорила жёнам Коппеля: "Разводитесь с ним. Бегите от него, как от огня. Да простятся мне мои слова, но что вы в нём нашли, таком дебошире!"
Гуча-повариха ответила:
- Ребцин, развестись с мужиком - раз плюнуть, но у меня от него двое детей. Даёт он на них сущие гроши, а всё же лучше, чем ничего. Если мы разведёмся, он станет свободным, как птица. А дочкам нужны туфельки, и юбочка, и панталончики. И что я скажу им, когда они подрастут? Он обычно приходит только по субботам, но девочки всё равно зовут его "папа". Приносит им конфеты, игрушки, пирожные. И делает вид, что любит их.
- Разве ты не знала, что у него есть жена? - спросила моя мать.
Гуча замешкалась:
- Сперва не знала, а когда узнала, было уже поздно. Он говорил, что не живёт со своей женой, и что они должны развестись со дня на день. Он свел меня с ума и околдовал. А заливает он красиво, хитрый лис.
- Нет, она знала, эта потаскуха, всегда знала! - вмешалась Трина Лия. - Если мужчина приходит к женщине только по субботам, он такой кошерный, как кусок свинины. А она не лучше его. Такие спят и видят как бы отобрать себе чужого мужа, - и Трина Лия плюнула Гуче в лицо.
Гуча утёрлась носовым платком:
- Чтоб тебе всю жизнь плевать кровью и гноем!
- Я в самом деле ничего не понимаю, - сказала мама женщинам и самой себе. А потом добавила: - Наверно, он должен давать деньги на детей по нееврейскому закону.
- Ребцин, - сказала Гуча, - если у мужчины лежит сердце к своим детям, не надо его заставлять. Этот приходил каждую неделю и извинялся то так, то этак. И давал мне несколько злотых на алименты. А теперь в больницу пришли жандармы и увели меня, как преступницу. Враги мои радуются. Я оставила детей с няней. Она уйдёт в четыре, и мои детки останутся одни!
- Так беги быстро домой! - сказала моя мама. - Что-нибудь придумаем: в мире всё-таки остался ещё какой-то порядок.
- Нет, нет в нём никакого порядка! Ой, я несчастная! Я сама выкопала себе могилу! Я сошла с ума, я заслужила всё, что имею! Я хочу умереть, только кто присмотрит за моими деточками?
- Она такая мама, как я - графиня! - заорала Трина Лия.
- Сука, прокажённая, хулиганка!
Я переживал за Гучу, и всё же любопытство потянуло меня назад в комнату, где мужчины продолжали спор. Я услышал голос Шмуля Сметены:
- Слушай меня, Коппель. Не знаю, что ты себе думаешь, но твои дети не должны страдать. Ты обязан их кормить, иначе русские посадят тебя за решётку, и никто глазом не моргнёт. Ни один адвокат не возьмётся тебя защищать. Если человек вдруг взбесился и пырнул кого-то ножом, судья может дать поблажку. Но то, что ты делаешь каждый день - это не по человечески.
- Да заплачу я им, не будь святее Папы римского! - огрызнулся Коппель. - Это мои дети, и по миру они не пойдут. Если хочешь, Рэб, я поклянусь на Танахе, - и Коппель посмотрел на ковчег.
- Ты хочешь поклясться? Избави Бог! - сказал отец - Сперва ты должен подписать бумагу, что подчинишься моему приговору и выполнишь свои обязанности перед детьми. О, горе мне! - тон отца изменился. - Сколько вообще человеку отведено жить на этой земле? И стоит ли терять грядущий мир из-за дурных страстей? Что становится с телом после смерти? Черви пожирают его. Пока человек дышит, он ещё может покаяться. А в могиле у него уже нет выбора.
- Рэб, я готов поститься и понести покаяние. У меня только одно оправдание: я потерял голову. Чёрт или злой дух вселился в меня. Я запутался как муха в паутине. Я боюсь, что люди станут мне мстить, и никто больше не зайдёт в мою лавку.
- Евреи милостивы, - сказал отец. - Если ты покаешься в сердце своем, никто не станет тебя преследовать.
- Совершенно верно, - подтвердил Шмуль.
Я оставил мужчин и вернулся на кухню. Старуха, мать Ноами, говорила:
- Ребцин, он мне не понравился с первой минуты. Я только взглянула на него и сказала: "Наоми, беги от него, как от чумы. Он не разведётся со своей женой. Пусть сперва разведется с ней, - сказала я, - тогда посмотрим". Дорогая моя госпожа: мы не в канаве жили. Мой покойный муж, отец Наоми, был хасидом. А Наоми честная девушка. Она стала шить, чтобы поддержать меня. Он умеет молоть языком и расточать сладкие слова. Чем больше он старался задобрить меня лестью, тем яснее я видела, какая это змея. А моя дочка дура. Если вы скажете ей, что на небесах есть конская ярмарка, она захочет туда поехать и купить себе лошадь. Такая она невезучая: вышла замуж и через три месяца овдовела. Ее муж был настоящий великан, а упал, как дерево. Горе мне пережить всё это в старости. Мне давно пора в могилу. Кому я, дармоедка, нужна?
- Не говорите таких слов. Если Господь повелевает нам жить, мы должны жить, - сказала моя мама.
- Чего ради? Люди смеются над нами. Когда она сказала мне, что понесла от этого олуха, я ей в волосы вцепилась и... Люди, я умираю!
В тот день все три женщины согласились развестись с Коппелем Мицнером. Разводы должны были состояться у нас в доме. Коппель подписал документ и дал моему отцу пять рублей задатка. Отец уже записал имена трёх женщин. Наоми было правильное еврейское имя. Гуча - так ласкательно произносили имя Гутта - тоже было хорошее. Но что за имя Поля? Отец заглянул в "Народные имена", но Поли там не было. Он послал меня за писцом Исаией и они стали обсуждать проблему: у Исаии был опыт в таких делах. Он говорил отцу, что каждый раз, когда переписывает свидетельство о разводе, ставит в своей записной книжке кружок, и недавно его сын насчитал восемьсот кружков. "По закону, - сказал Исаия, - в свидетельстве разводе можно употребить и нееврейское имя".
Первой предстояло развестись Наоми, и ритуал назначили на воскресенье. Но в воскресенье ни Коппель, ни его жёны не пришли. По Крахмальной разнёсся слух, что он сбежал со своей младшей женой, Полей, и бросил трёх остальных, а поэтому, по закону, они не имели права снова выйти замуж. Никто не знал, куда он сбежал, но думали, что в Париж или в Нью-Йорк. "Куда же ещё, - говорила мама, - могут бежать такие шарлатаны?"
Она сердито посмотрела на меня, словно подозревая, что я завидовал путешествию Коппеля, а может быть, и тому, что с ним очаровательная спутница. "Что ты здесь путаешься под ногами на кухне? - прикрикнула она. - Иди, занимайся своими книгами. Нечего тебе слушать о таких непотребствах!"