Что делали эти люди там, высоко в горах, в тех местах, о которых другие не имеют представления, которых для всего остального мира будто бы вовсе нет - как они жили там, среди этих снежных вершин, в туманных ущельях, годами не получая новостей из внешнего мира? Год за годом, век за веком они пасли своих коз и овец, ели лепёшки из высокогорных пахучих трав с овечьим сыром, пили талую воду - и колодцем им служили снега, изредка страшными лавинами сходившие на далёкую равнину. Иногда у них рождались дети, тихо вырастали и, если могли, - уходили выше, оставляя стариков на насиженных и безопасных местах. Это был мир без вопросов, без суеты, мир, где все решения были непоколебимы и принимались один раз, потому что ошибка могла стоить жизни целому селению, мир жестокий, но полный затаённой страсти, в которой смешивалось всё - любовь к свободе, к горам и небу, к живым, резким и тошнотворным, запахам, таким редким на снежных тропинках - к запаху еды, шерсти, молока, тела женщины, прокислых трав и овощей, которые иногда удавалось вырастить на узких полосках плодородной земли в ущельях, где прежде текли извилистые реки; ненависть к врагам, коих здесь тоже выбирали один раз на весь век и куда тщательней, чем друзей; дикие инстинкты, необходимые для выживания в этом подоблачном мире и своеобразный горский кодекс чести, допускавший убийство и отвергавший любую ложь; врожденный вкус к красоте и благородству, - и вместе с тем подспудная, многовековая жажда мести ко всем народам равнин, которые их - единственных - почему-то изгнали, оставив одних в краях, не созданных для человеческого обитания. Это был особый мир, и странные люди жили в нём, думая, что так живут все люди на земле.
Одна из вершин пятиглавой горы, известной в тех местах как "Прибежище огня", спускалась пологими отрогами до самого озера. Когда-то давно в него впадал десяток речушек, петлявших по ущельям и тащивших за собою песок и камни рыхлых пород, а теперь в озерцо струилась слабым потоком лишь одна речка; остальные же исчезли, будто высушенные огнём, идущим изнутри горы. В опустевших ущельях селились люди - там было тише, теплее, и ветры не проникали туда. Почти на полдороге к вершине в глубине такой расселины выросла деревня горцев: несколько лачужек, двое-трое детишек в жестких шерстяных рубахах и человек десять сумрачных мужчин, чьи измученные работой жены едва ли когда показывались из дому. У самого края, возле отвесного подъёма к вершине, жили двое стариков, оба неизвестного рода, но люди терпеливые, упорные и всеми уважаемые. Он был знатным козопасом и травником; окрестная молодёжь порой напрашивалась к нему в подпаски, чтобы потихоньку выспросить у старика какую-нибудь из тайн мастерства и потом щеголять ею перед родителями невест. Она - тихая, всё время робкая и чем-то пристыженная, слыла лёгкой на руку огородницей: в любой, даже самой промёрзшей, земле у неё всходили корнеплоды, а когда выдавалось лето потеплее - то и какая-нибудь зелень. Обоим им было лет под семьдесят - а люди в горах живут долго - и они уже давно не любили друг друга так, как любят молодые женщины и мужчины во всех странах земли. Но они были близки, так, как бывают близки корень дерева и его листва, земля и питающий её дождь. Сварливые соседки дивились их счастью, мужчины про себя считали, что, верно, старик держит жену в ежовых рукавицах, так, что она и пикнуть не смеет. Однако судачить у горцев не принято, и деревня молчала, принимая нрав стариков за должное.
Все эти люди жили так, как живёт сама природа - не торопясь, не загадывая наперёд, мало что помня из однообразного прошлого. Сюда, к этим отрогам, редко заглядывали гости: гора пользовалась дурной славой с тех пор, как иссушила все свои воды. И впрямь - вокруг становилось всё теплее, исподволь, незаметно, - всё чаще сходили лавины, и земля становилась всё более рыхлой. Над самым ущельем нависал снежный склон горы, и мужчины начали опасаться, что однажды деревню погребёт под снегом навсегда. Огороды опустели - в первую очередь дорожное настроение охватило женщин, инстинктивно страшившихся за детей и хозяйство; но мужья медлили с решением до тех пор, пока не случилась еще большая беда. В один из дней в самой середине короткого лета испуганные непонятным предчувствием стада заупрямились, не желая выходить на скудные пастбища. Козопасы были удивлены и решили посоветоваться между собой, но, прежде чем они успели осуществить своё намерение, по всем хребтам пятиглавой горы раскатился ни с чем не сравнимый, глухой, резкий и короткий, грохот. В той стороне деревушки, где стояла лачуга стариков, отвесный склон горы разошелся надвое, и из узкой расселины повалил едкий, странно пахнущий дым.
На следующий день горцы снялись с места и ушли вниз по большому ущелью, надеясь вскоре найти свободный склон для нового поселения. Старик пришёл на последний сход тяжёлой, но ещё уверенной походкой, со слезящимися от дыма глазами - и сказал за себя и за жену два слова: "Мы остаёмся". Его поняли: жить обоим оставалось немного, а бросать землю, которая, что ни говори, стала уже домом, легко только в молодости. Его не стали переубеждать, только, может быть, кто-то из соседок помоложе втихомолку посочувствовал старухе, - дескать, на смерть остаётся с этим-то упрямцем!
Старик проводил глазами уходивших вниз по тропе, вернулся домой, проверил забор козьего загона и, не взглянув на жену, улёгся спать. Наутро оба проснулись слепыми: видимо, таково было действие газа, шедшего из глубины горы. Как им было жить? - но таково было воспитанное в них судьбою присутствие духа, что с самого утра, едва обмолвившись словом, они принялись - с трудом, с опаской, с особой осторожностью, свойственной слабовидящим, - за обычные дела. Приученные долгой, заботливой выпаской, его козы сами находили пастбище и приводили за собой старика; она же, после многих лет тяжелой работы, могла на ощупь узнать любую пядь земли, отведённой в их хозяйстве под огород. Дурная, ядовитая хмарь вскоре рассеялась, но, тем не менее, в ущелье с каждым годом становилось всё теплее, и дела стариков шли не так уж плохо. Они перестали считать дни - что им было до этого; их силы, казалось, не убавлялись, голоса, прежде вечно хриплые от холода, позвончели, и даже старческая глухота понемногу сходила на нет. Они мало говорили и почти ни о чём не думали. По вечерам старуха пекла лепёшки из мелко нарубленной зелени и ставила перед мужем кружку теплого, узнаваемо пахнущего молока; сама же на ощупь вязала из жесткой шерсти толстые, колом стоявшие рубахи и носки. Старик редко подходил к ней в эти минуты - ему всё казалось отчего-то, что она плачет, но только тихо, чтобы не показаться ему слабой или неблагодарной. Что шевелилось в нём при этой мысли - он не знал и сам, но всё-таки не подходил, боясь подтверждения своей догадки. Иной раз она и сама порывалась дотронуться до его пальцев, но слепота мешала ей перехватить вечно занятые какой-нибудь мелкой починкой руки мужа.
Через пару десятков лет огонь внутри пятигорья, наверное, начал остывать, и старики забеспокоились: надвигалось похолодание. Она проводила все дни возле своих грядок, перебирая руками замерзающую землю, - но уже ничем не могла помочь. Даже средний месяц лета, всегда прежде самый тёплый, запестрел инеем ночных заморозков.
В конце концов наступил год, когда над землёй в её огороде поднялись только три хиленьких ростка моркови.
В тот вечер шерстяная нитка путалась между спиц, плечи старухи вздрагивали, и она тихо всхлипывала, когда старик выходил на несколько минут, чтобы послушать ветер, предвещавший в тот день дурную погоду. Возвращаясь в третий раз, он вслед за скрипом покосившейся двери расслышал обрывок рыдания и вздрогнул. Пройдя в комнату, он сел за стол, слыша, как жена торопливо сглотнула и задышала ровно и деловито. Пальцы старика сами собой застучали по столу, и ему пришлось встать, чтобы не выдать своего волнения. После минутного ожидания, прислушавшись к движениям старухи, он, наконец, решился. Мягко ступая по деревянному в стружках полу, старик подошел к сундуку, на котором сидела жена, и опустился на корточки. Она удивлённо отпрянула, не видя его и не понимая, что ему от неё нужно. Старик осторожно и ласково развёл руки жены и потянулся к её лицу, вспоминая, когда же он дотрагивался до него в последний раз.
Это было давно, в те далёкие времена, когда они оба были молоды. Её отец был небогат, но горд, и не желал отдавать дочь меньше, чем за сорок баранов; она, не менее гордая, к тому же редкая красавица, не хотела быть женою человека пусть и горского рода, но рождённого на равнине. И тогда он, жених, в те времена ещё бедный, как последний подпасок, нарушил закон своего народа, обманул отца невесты, приведя украденных баранов богатого соседа.
Она ушла с ним вместе до того, как об этом узнали, но вскоре дурная слава покатилась за ним по пятам, заставляя уходить из любого поселения, где он хотел бы обосноваться. Они скитались по глухим углам - и сначала она ненавидела его, как девушки ненавидят насильников, а потом стала удивляться безграничному терпению, с которым муж переносил теперь все беды, свалившиеся на его голову из-за любви к ней. И постепенно, незаметно-незаметно, сначала из общих радостей и огорчений, из его заботы о ней зародилась в её сердце - пылком сердце юной горянки, отдающей любовь в одни руки и раз и навсегда, - привязанность к нему. А потом они любили друг друга, много лет, бродя по самым отдалённым склонам гор. У них были дети, четверо, и ни один из них не выжил. Только к концу жизни, стариками, они нашли эту тихую деревеньку, куда никогда не доходили слухи.
Солёный и горький вкус этой довольно богатой на события жизни вспомнился ему тотчас, в тот короткий миг, пока он искал невидящей рукой лицо жены. Но, дотронувшись до её мокрой от слёз щеки, он отшатнулся в удивлении, потом нерешительно потрогал вновь эту кожу, мягкую, шелковистую. Он искал морщины - и не находил их; напрягая глаза, давно слепые, он вдруг почувствовал, что может различить её силуэт, хотя и не в силах пока разглядеть лица.
Она, не понимая, в чем дело, взяла его руки в свои и заметила, что старик странно дрожит.
- Что случилось? - она говорила с трудом, подавляя неясное волнение.
Он закашлялся, покачивая головой, потом, пораженный внезапной мыслью, схватил её за запястья и начал судорожно ощупывать всю, словно надеясь или страшась узнать что-то важное. Наконец, он всё понял и принял как данность то, что свело бы с ума любого человека в мире.
- Ты молодая! - он прохрипел эти слова со слезами в голосе, - Ты молодая! - и в нем росло восхищение, которое он когда-то испытывал к её небывалой красоте.
Она нерешительно отвела от себя его объятия и принялась тонкими пальцами трогать своё тело. Столько лет она не интересовалась им вовсе, что не заметила, когда волосы погустели вновь, когда исчезли морщины и дряблость кожи, когда перестала болеть спина, и сгладились набухшие вены на руках. Теперь она открывала себя вновь - грудь, бёдра, ресницы, брови, тонкие, пусть и огрубелые от работы, руки, пряди волос - и с каждым мигом её всё больше охватывало ликование, это свидетельство юной восторженности. Вместе с тем её что-то тревожило, - и эта боль зарождалась не внутри, а снаружи, накатывая на неё волнами. Как листья к свету, она потянулась к источнику этой боли, - и сквозь всё ещё плотную, но сползающую уже плёнку различила у своих ног надломленный непривычной болью силуэт мужа.
Старик, покачиваясь, тихо стонал, не зная, на что решиться, его пробирала страшная, мелкая дрожь. Наконец он оторвал руки от лица и с напряжением проговорил, хотя и не видя улыбку жены, но кожей чувствуя её радость:
- Уйди вниз. Ты красивая, найдёшь мужа, проживёшь богато. Детей родишь. А мне умереть пора.
Она испуганно покачала головой, сначала медленно, потом затрясла ею быстрее, так, что ещё не высохшие слёзы полетели каплями в стороны.
Старик встал, шатаясь, отворил скрипучую дверь и вышел в разыгравшуюся после заката горную бурю. Жена, ни секунды не колеблясь, выбежала за ним, но, всё ещё с трудом различая очертания предметов, тут же отстала, не в силах разглядеть его следы на снегу. Отчаянно прислушавшись, определила направление шагов и, спотыкаясь в сугробах, со всей молодой силой побежала за стариком. Он шел довольно медленно, сутулясь больше, чем обычно, шел вперёд, к злополучной расщелине, почти не сознавая этого. На самом краю пропасти он рассеянно остановился, потом, тряхнув головой, уверенно шагнул в пустоту.
Горянка увидела лишь тень мужа, вскрикнула - и кинулась за ним, не успев понять, что падает. Ущелье оказалось не таким глубоким, как думали суеверные горцы, считавшие, что оно доходит до самого подземного царства, но всё же достаточно глубоким для того, чтобы старик разбился при падении. Она же скатилась по заснеженному уклону и осталась почти цела. Изо всех сил напрягая зрение, она искала мужа среди безнадёжной метели, в тени острых краёв расщелины - и плёнка всё сползала с её глаз, а краски становились ярче. Она встала на ноги, с трудом пробираясь по сугробам, пошла вперёд и тут различила среди окружающей белизны его вязаную шерстяную рубаху. Дрожа, подошла ближе, бережно перевернула тело мужа и вскрикнула, увидев его лицо таким, каким оно было много лет назад. Он был красив, странно, дерзко и одухотворённо красив, он был молод, и вся его фигура светилась юношеской упругостью и силой - и он был мёртв.
Изнывая от нахлынувшей боли, она села на снег, положив его руку себе на живот и трогая пальцами его шевелюру. По её запястью тотчас побежала какая-то мелкая домашняя мошка, заплутавшая в волосах горца. Мошка была чёрная, живая, она трепетала крылышками и явно замерзала. Вдова дрогнула всем телом и завыла, тонко, на высокой ноте, забыв обо всём. Растревоженная снегопадом и непривычно громким звуком рыданий, вершина пятиглавой горы с тихим шорохом потянулась вниз белоснежной лавиной, засыпая проклятое ущелье и две неподвижные - одна в отчаянии, другая в последнем сне - фигуры.